Первый раз он воочию увидит смерть, и сразу же родного человека. Отец – его кровь, его плоть, умрет, отец – основная часть и без того крошечного круга по-настоящему близких людей – Мариша, папа, мама, – с которыми сросся корнями длиной в целую жизнь, от существования которых зависим, как от воздуха, за которых отдал бы все, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью. Чем тут утешиться? Чем обнадеживаться? Что предпринимать? Все, конец. Что может быть страшнее этого. Если бы что-то другое, плевать, что угодно… любое. Раньше случались трудности, неприятности, и это всегда лишь стимулировало к тому, чтобы сконцентрироваться, собраться, разозлиться, наконец; и решение всегда находилось, кризис преодолевался, и все становилось прежним, ложилось на прежний курс. И только воспоминания о преодоление проблемы складывались, утрамбовывались в подкорке мозга, в копилку личного опыта, в архив, из которого по необходимости можно было иногда что-то зачерпнуть, припомнить, чтобы избежать каких-нибудь попутных ошибок. Но теперь решения не было, архив был пуст, ничего не выдавал по такой катастрофической проблеме, как смерть. Выхода не было. Куда бы ни кинулся мозг за решением, за объяснением, за руководством к действию, везде была пустота, error, фатальная ошибка. Логика была бессильна, и в дело вступил страх. Как солдат, вставший из окопа, полный решимости биться, идти в атаку, вдруг подрывается на мине, и с ужасом, еще не отдавшись боли и агонии, взирает на то месиво, которое еще секунду назад было его телом, его собственностью, которой он и только он полновластно распоряжался, не в силах поверить, что произошло непоправимое, так и Андрей пребывал в состоянии шока. Как это? Зачем это? Кто творит этот произвол и по какому праву? Ведь минуту назад все было хорошо, вот же оно – время, еще не убежало, еще петляет перед глазами, еще можно успеть схватить его за подол, за хвост, притянуть назад, перемотать, вернуть как было. Но нет времени, и не найти виновного, которого можно было бы привлечь к ответу.
Андрей стонал от безысходности, ныл, как раненый зверь. В тишине пустой комнаты ничто не могло остановить его безволия.
Он проходил два часа. Наконец, чувствуя предел своих нравственных страданий, он яростно стал собираться, выбежал из квартиры, кинулся вниз, перепрыгивая через лестничные пролеты, желая навернуться и сломать себе ногу, раздробить череп. Не получив желаемого, он вылетел на улицу и быстрым напряженным шагом пошел к магазину; там купил бутылку водки и вернулся домой, налил полную кружку и проглотил, как лекарство, залпом.
Его накрыл глубокий ступор. Он уселся за компьютерный стол и уставился расплывающимся пьяным взглядом в черный погашенный монитор. Так было лучше, чем трезвому – страх прошел, и наступило мутное отупение, насильственно вызванное алкоголем. Он вдруг почувствовал глубочайшее одиночество, мрачным демоном воспарившее из черноты души.
«Мама, мамулька, каково ей сейчас!» – тут же подумал он. В тысячу раз хуже, тяжелее, чем ему. Маленькая, хрупкая, беззащитная, совсем одна, почти за тысячу километров от него, лишенная его помощи, его присутствия. Он всегда был связан с матерью невидимой, но прочнейшей нитью, чувствовал ее на телепатическом уровне. Сейчас эта нить надрывалась, жужжала, вибрировала, звала. Он видел, как она возвращается из больницы домой, как по-новому смотрит на квартиру, как боится пустоты, тишины этой квартиры. Он чувствовал ее страх, как свой, страх перед грядущей ночью, в которую она не уснет. Как же потом оставлять ее там одну? Потом, когда все случится.
