– Лен, ну, твою ж мать, ну какого хера ты оставила кружку на крыльце, я чуть ногу не сломал!
Муж проснулся. Приезжая на дачу, он любил напустить на себя простоты. Начинал ходить вразвалочку, говорить с матерком. Приезжал отдыхать. От чего, правда, непонятно. С тех пор как его выпроводили на пенсию, только и делал, что «отдыхал». Не все умеют отдыхать. Вот он – ее муж – оказался худшим подвидом совка: ничего, кроме работы, не знал и не хотел знать. По утрам вставал – ехал на работу – с работы возвращался – вешал костюм на спинку стула – ел – смотрел телевизор – ложился спать. Теперь, когда работу отобрали, как привычную игрушку у ребенка, он мается, не зная, чем заняться. Что еще хуже, как-то сразу стал стариком. Брюзжащим, всем недовольным. В политике, экономике, футболе – первый эксперт. Смотрит эти чертовы теледебаты, орет громче Соловьева и…
Она повернула назад к дому, но перед глазами все еще стоял текст. О, кажется вот здесь, если параграфы переставить местами, мысль становится более внятной. Не забыть бы, пока опять за работу сяду – страница тридцать пять.
– Ну, не сломал же. И тебе «с добрым утром», – недовольно ответила она. Муж уже сидел за столом на кухне с телевизионным пультом в руке.
– Саш, ну ты хотя бы бойлер настроил, а потом уж телевизор. Мало тебе его в Москве что ли? Опять посуду в тазике мыть?
– Да ладно тебе, Лен, не выноси мозги. Все сделаем.
«Ага, сделаем – будущее время, множественное число…». Так, тихо разговаривая сама с собой, она поставила уже остывший чайник на одну конфорку электрической плитки, большую тяжелую сковороду – на вторую. Положила в сковороду кусок масла, потянулась за коробкой яиц.
– Тебе яичницу с колбасой? У меня есть остатки вареной картошки. Могу сделать испанский омлет.
– Омлет. С картошкой и с луком.
– У нас, кажется, нет лука.
– Лен, ну в чем дело? Я ж тебя вчера русским языком спрашивал: что из овощей купить. Ты сказала только про помидоры. О чем ты вообще думаешь?
– О чем? – «А действительно, о чем я все время думаю?» Перед глазами опять запрыгали строчки текста, и вдруг какая-то непонятная бабская обида накрыла, как говорится, с головой. Обида на то, что дурак. На то, что примитивный. На то, что не дал ей родить своего ребенка. На то, что дочь его – жлобиха и эгоистка – уехала в Израиловку и сдала, между прочим, его, отцовскую, квартиру. И вот он теперь бездомный, безработный, безмозглый сидит здесь, у Елены Сергеевны за спиной, на угловом диванчике малюсенькой дачной кухни и гундосит, гундосит, гундосит. А у нее спина болит, голова не варит, и вторая часть сборника не складывается. И ведь никому не скажешь, не пожалуешься.
Вот только… если бы… он не включил в этот момент телевизор и звук на полную катушку не ворвался бы в маленькое, еще холодное с зимы пространство кухни, не обрушился бы на нее, не прошил бы голову, как железный прут, от макушки до основания черепа, заполняя ее нестерпимой горячей болью.
Если бы…
Она сорвала с плитки еще холодную сковородку, кусок масла с нее отлетел куда-то в угол за диванчик, а сама сковородка смачно чавкнула о голову мужа. Очки упали на стол, а сам он – рот открыт, как от удивления, – завалился набок.
Елена Сергеевна вынула пульт у него из руки. Нажала кнопку off. Вышла на крыльцо. Подобрала черепки чашки. Закурила и с удовольствием затянулась.
«Надо рассаду из багажника вынуть – задохнется».
