И если удержаться, избежав зова, двигаясь дальше, то по стене левого крыла за обнаженными купами кустов открывались полуподвальные окна – желтые ниши на черном – лаборатории…
Чтобы он не скучал, папа отдавал ему на проверку толстые тетради. Рассматривая мудреные непонятные буквы, значки, рисунки, он ставил красным граненым карандашом отметки. Как папа. Всех студентов со смешными фамилиями – прозвищами – он обязательно оценивал на «отлично». Ему казалось, что их надо обязательно пожалеть. Ставил пятерки и тем, кто ему нравился – таких было много, – и в первую очередь всем весельчакам, кто не страшился улыбаться и жестикулировать, а также тем, кто тужился с ответами на, видимо, заковыристые папины вопросы. Старался их поддержать.
Кажется, сдававшие зачеты студенты были довольны его присутствием на ответах; папа с гордостью иногда поглядывал в его сторону и, похоже, был либеральнее в эти дни.
А еще ему нравилось смотреть на улицу сквозь очень высоко расположенное огромное окно: они находились в цокольном этаже, и с его места виднелась только узкая полоска неба, бесшумно качающиеся ветви деревьев в институтском сквере перед бульваром, сквозистые переменчивые тени.
Заветной его мечтой было попасть на широченный, как кровать – спать можно, – рябой каменный подоконник, располагавшийся намного выше его головы, и посмотреть из огромного окна на улицу. Как-то он собрался с духом – папа временно освободился от озабоченных заданием немногочисленных неуспевающих и стал выглядеть менее отстраненно и сурово – и попросил об этом.
Он оказался на этой недосягаемой до того верхотуре и, опираясь спиной на холодную стену, обняв колени руками и прислонив голову виском к толстому деревянному переплету, смотрел на проходившие мимо за прозрачным забором фигуры людей. Они шли и шли навстречу друг другу, чаще всего озабоченные, чаще без детей, и их было много, и у каждого была какая-то особенная причина, ведшая их и выведшая в открытый мир за стеклом. У каждого человека была какая-то своя особенная жизнь – и мужчина или женщина придут в свой дом, там у них своя семья, или на работу, и они что-то будут там делать, говорить с другими людьми, и никогда не узнаешь, чего же лично они хотят в жизни и как их жизнь идет и куда?
И как жаль, что люди не все вместе. Как можно быть вместе, он не знал, это было выше его понимания, но он хотел, чтобы все люди дружили и чтобы всем было весело и хорошо…
Похрустывала гранитная крошка, впиваясь острыми изломанными кромками в подметки, – дворники ожидали гололед. Мать и сын по разным берегам обошли кровавую от света задних фонарей притормозившей машины овальную лужу. В обратном направлении черная гладь в прожекторах фар сменялась озареньем фольги прихваченного ледка.
Дождавшись Агнессу Викторовну, Юрий узкой уклейкой, стремящейся в укромное место на дне – спать, пережидая холода, – просунул свободную ладонь ей под мышку, ткнувшись пальцами в слегка ворсованную мягкую преграду отяжелевшего драпового пальто, и, прилаживаясь к короткой поступи матери, повел вдоль забора института, считая машинально шаги, разделяющие металлические столбы пролетов.
«Ты меняй руку, опять не носишь варежек, – сказала Агнесса Викторовна, смотря под ноги, тут же исправив: – Рукавиц», – увидела по ботинкам, что сын подрос.
Из институтского палисадника к ним, трепеща зелеными листочками, свисая, тянулась поникшая, но неожиданно живая прядь – ветка с незавядшими зелеными листочками на обнаженном остове приготовившейся к долгому зимнему небытию березе. Льнувшая к очагу внешне бестрепетно холодного шарообразного светильника, она одна боролась за существование, или судьба, согревая в созданном микроклимате, дарила ей, в общем-то, ненужные и несвойственные сроку дни перед затмением.
