– Свинья, – бормочу я себе под нос. – Он бы и глазом не моргнул на просьбу родителей, если бы в этом году не предстояли выборы.
На экране показывают интервью на ступеньках здания суда со своим в доску парнем Дэнни, как он любит, чтобы его называли.
– Я горжусь тем, что забочусь о самых маленьких жертвах, о тех, у кого пока нет голоса, – заявляет он. – Жизнь есть жизнь. И я знаю, что, если бы миссис Свифт могла говорить, она бы хотела, чтобы о ее ребенке позаботились.
– Ради всего святого! – вырывается у меня, и я забираю пульт у Кары, переключаю на другой канал, и у меня отвисает челюсть.
Экран за спиной ведущего заполняет изображение ухмыляющегося Люка, чье лицо облизывает волк.
– Каналу WMUR стало известно, что Люк Уоррен, натуралист и защитник природы, ставший широко известным из-за своей жизни среди волков, находится в критическом состоянии после автомобильной аварии. Уоррена запомнят благодаря программе на кабельном телевидении, где подробно описывался его опыт общения с волками в фактории Редмонд в Нью-Гэмпшире…
Я нажимаю кнопку на пульте, и экран гаснет.
– Они будут говорить все, что угодно, лишь бы привлечь зрителей. Мы не обязаны слушать.
Кара утыкается лицом в подушку:
– Они говорят об отце так, будто он уже мертв.
Смешно думать, что после шести лет, когда нас с Эдвардом разделяло несколько континентов, сейчас он сидит этажом ниже меня, и мы по-прежнему не вместе.
Все матери рано или поздно узнают, каково это, когда сын уходит. Разлука происходит множеством естественных путей – летний лагерь, колледж, брак, карьера. Она ощущается как внезапная дыра в ткани, из которой вы сделаны, и как бы вы ни пытались ее починить, остается грубый шрам. Ни за что не поверю, что есть на свете матери, спокойно воспринимающие тот факт, что ребенок больше в них не нуждается. Меня же эта истина застала врасплох. Эдвард ушел, когда ему исполнилось восемнадцать и он только начал подавать документы для поступления на следующий год в колледж. Я считала, что у меня в запасе есть еще полгода, чтобы придумать, как вырезать его из картины своей жизни, не забывая все время улыбаться, чтобы, не дай бог, он не заподозрил, будто я не в восторге от его удачи. Но Эдвард так и не поступил в колледж. Вместо этого в одно ужасное утро он оставил записку и исчез. Может быть, поэтому мне казалось, будто мной выстрелили из пушки.
Я не хочу оставлять Кару одну, поэтому жду, пока она не заснет, и только потом отправляюсь в отделение реанимации. Эдвард сидит в кресле, уткнувшись головой в руки, будто молится. Я жду, не желая его беспокоить, и вдруг понимаю, что сын задремал.
Благодаря этому у меня есть возможность внимательнее присмотреться к Люку. В последний раз, когда я заходила сюда с Карой и социальным работником, меня больше интересовала реакция дочери, чем своя собственная.
Я всегда представляла Люка глаголом. Он воплощал движение, а не покой. Встреча с бывшим мужем напоминает о временах, когда я старалась проснуться раньше его, чтобы полюбоваться лепным изгибом уха, золотистым склоном челюсти, разноцветными шрамами на руках и шее, накопленными за бурные годы.
Наверное, я издаю какой-то горловой звук, потому что внезапно Эдвард просыпается и смотрит на меня.
– Прости, – брякаю я, хотя не знаю, перед кем извиняюсь.
– Странно, правда?
Эдвард поднимается с кресла и встает рядом со мной. Я понимаю, что от него пахнет мужчиной. Похоже на дезодорант «Олд спайс» и крем для бритья.
