Одинокое место - страница 30

Пожалуйста, прошу я, мы можем поговорить о чем-нибудь другом?

Отвезли детей в школу. Снова зеленая комната ожидания. Ледяная газированная вода из автомата, ничего не помогает, во рту сухо и липко одновременно. «Кристина Кемпе», – говорит доктор. С ней медсестра. Кажется, они приходят за мной вдвоем? Уже тогда я все знала. Теперь я утратила девичью фамилию, лишилась своей «Сандберг». В качестве пациентки я буду зваться просто «Кемпе». Мне хочется возразить, сказать, что никогда не называю себя Кристиной Кемпе. Только Сандберг-Кемпе или Сандберг.

Матс заходит со мной в кабинет, доктора зовут Аннели Блад. Мы с Матсом сидим рядышком, но меня не покидает ощущение, что я заперта в своем теле и до мужа никак не дотянуться. У него сосредоточенное выражение лица, и в то же время он открыт и уязвим – но у меня нет сил утешать, успокаивать его.

Сегодня у меня для вас плохие новости, говорит она. У вас три злокачественные опухоли – и показывает на схематичном рисунке, где именно они находятся. Самая маленькая диаметром один сантиметр, самая большая – пять. Опухоли разнородные. Тип HER-2, гормонозависимые.

Я киваю. Она спрашивает, успела ли я прочитать что-то об этом в Интернете, раз так спокойно воспринимаю информацию. Я отвечаю, что сразу поняла – это рак. Кажется, она сразу предлагает начать с проверки лимфоузлов, чтобы посмотреть, распространились ли опухоли. Это операция, требующая наркоза, но потом можно сразу ехать домой. И еще надо сделать рентген брюшной полости, легких и скелета, чтобы подтвердить или опровергнуть наличие метастазов. В печени, легких, костях. Затем – принимать химиопрепараты, шесть курсов в высоких дозах, и поскольку опухоль такая большая, придется полностью удалить грудь.

У вас ведь грудь не очень большая, говорит она, осмотрев меня и измерив опухоль. Я думаю: «Да что вы говорите», – но не произношу этого вслух. «Вряд ли получится сразу сделать реконструкцию. Мы обычно начинаем с химиотерапии, чтобы проверить эффективность и облегчить ход операции. А если сначала прооперировать, мы не будем знать, какой ответ у организма на химию. Вдруг какой-то препарат не действует? У вас выпадут волосы, все. Вам предстоит полгода тяжелого лечения».

«У вас есть дети? Вы больше не планируете детей? – спрашивает она. – А то можно заморозить яйцеклетки, потому что овуляция, скорее всего, прекратится. Единственное, что вы можете сделать для детей, – пройти полугодовое интенсивное лечение». Для детей? О чем это она? Я что, умру, и они останутся без меня? Матс спрашивает, какие риски дает химиотерапия. «Ну, возможно заражение крови», – отвечает Аннели. Молчи, Матс. Я не осмеливаюсь сказать, что боюсь умереть и оставить детей. И Матса. Но больше детей. Мне наплевать на волосы и на грудь, лишь бы я осталась жива. Отрежьте и вторую грудь, раз уж все равно оперируете. Но дети еще такие маленькие. Самый уязвимый возраст. Им только исполнилось десять и двенадцать. Именно сейчас смерть кажется им реальной, как никогда. Они только что похоронили дедушку. Мамы не должны умирать. Спрашиваю, может ли человек чувствовать, насколько распространилась опухоль. «Нет, только если затронут скелет», – отвечает она. В печени и легких ничего почувствовать нельзя. Спина, копчик, лопатки, шея, кости таза. Но это мы сейчас посмотрим. «Я пропустила маммографию в октябре», – говорю я, не было времени… Тогда бы мы еще ничего не увидели, возражает она,