– Такая молодая! – сокрушались пассажиры, пока врачи пытались её оживить:
– Давай, милая, давай, дыши.
– Нет! Ни за что! – кричала, воспаряясь над собственным телом Лида.
И мне ответил Бог:
– Я даровал тебе твой слог —
Твой посох, он верней плеча
Того, что ищешь, дни влача.
Любовь живёт в иных мирах!
Конечно, её никто не слышал. Да это и не важно. Счастливая, она устремилась на встречу с Любовью.
Мой свекор, дед Николай, царствие ему небесное, пил методично и регулярно, как он сам говорил, «через два на третий». На протяжении долгих лет это был непреложный закон его существования. Что бы ни происходило вокруг: бесконечные приезды и отъезды многочисленных родных, свадьбы и разводы, слабые и мощные, с драками и без, но регулярные скандалы его сыновей друг с другом и со своими жёнами, приезды слабоумной дочери с малолетними хулиганами, переезды, ремонты, болезни, пожары, мировые катаклизмы, да хоть конец света – «третий день» начинался, протекал и заканчивался всегда одинаково. Вне зависимости от наличия в доме гостей или друзей – впрочем, своих друзей у свекра не было, разве что иногда захаживал сосед-алкоголик, что никак не меняло дело – этот день дед Николай проживал один.
Перед третьим днём был «канун». В «канун» по мере приближения «третьего дня» возбуждение нарастало. Тощее тело свекра болталось из комнаты в комнату со всё возрастающей частотой. Иногда он замирал у телевизора, привлечённый яркими вспышками и всегда громким звуком, от чего раздражался ещё больше и ругал матерно каждого, кто попадался на пути. Больше всех доставалось Антонине Дмитриевне, его жене. Но она, движимая ненасытной жадностью и к работе, и к деньгам, продолжала невозмутимо строчить на швейной машинке. Обшивая городскую элиту, она зарабатывала впятеро больше меня, начальника патентного отдела крупного предприятия, и своего сына, художника-оформителя, но фраза «денег нет» повторялась ею по тысяче раз на дню. К тому же она давно смирилась с неотвратимостью «третьего дня».
И вот он наступал – третий день! В радостном возбуждении дед Николай просыпался раньше обычного, доставал из холодильника кусок жирной свинины и любовно варил её на газовой плите, пока все спали.
В вожделенные одиннадцать утра он первым входил в магазин и покупал бутылку водки. Нежно прижав её к чахоточной груди, почти бежал домой и наспех готовил некое блюдо, называемое тюрей. В миску нарезался лук, крошился ржаной хлеб, загружался творог, и всё это заливалось прямо из-под крана холодной водой, ржавой и пахнущей хлоркой.
Фирменную свою закуску дед Николай готовил в алюминиевой миске. Остывшее к тому времени сало уже ожидало его на треснутой и сколотой по краям тарелке, а водку он собирался пить из помутневшего от долгого употребления гранёного стакана.
В период хрустального бума Антонина Дмитриевна заполнила все обозримые и необозримые полки серванта рюмками и бокалами, которыми никто никогда не пользовался. Имевшаяся в доме дорогая столовая посуда также являлась лишь символом благополучия и никак не предназначалась для «третьего дня».
Деда потряхивало от возбуждения. Дрожащей рукой, почтительно стоя, он откупоривал бутылку. Ритмично-мелодичный звон, производимый от соприкосновения бутылки и стакана, заглушавший постукивание швейной машинки, возвещал конец прелюдии и начало действа.
Первые полстакана давались деду непросто. Захлёбываясь и роняя драгоценные капли, он трудно глотал, долго кряхтел и откашливался, потом, отхлебнув из алюминиевой миски, заедал салом. Постепенно взгляд его светлел и теплел. Отвердевшей рукой он наливал следующие полстакана. Пил смакуя, не спеша. Водка входила легко и свободно, можно сказать, радостно. Дед доставал из кармана огромный носовой платок, тщательно вытирал ослабевший нос, закуривал папиросу и глубоко задумывался. Потом, глядя бледно-голубыми глазами в никуда, начинал говорить.
