– Ах ты ж, глаза твои бесстыжие! Девку-то почто в свои дела путаешь?! Наденька со службы, усталая, а тебе сразу – жалобиться! – Она замахнулась поварешкой, но, конечно, не ударила, а повернулась к Надежде и совсем другим тоном спросила: – Устала, Надюха? Есть хочешь? Хозяин убоинки принес, так я щей наварила.
Из-за закрытой фанерной двери раздался трубный бас дяди Тихона, трудившегося слесарем в трамвайном депо:
– И то дело! Надюха! Айда с нами щи рубать! А к щам и ишо кой-чего найдется…
– Я тебе, ироду ахонскому, вот сейчас покажу «кой-чего»! – взвилась тетя Маша. – Тебе б ночь-полночь – все винище хлестать! Ах ты ж!..
И с этими словами она метнулась в свою комнату.
Тетя Мотя покачала головой ей вслед, а потом повернулась к Надежде:
– Вот же ж характеру бог послал, – вздохнула она. – Истинный бог, чума!
Она прошествовала на кухню, где сразу же загремела посудой, громко охая и причитая. Кисло-горелым пахнуло сильнее.
Надя прошла к себе через комнату Фимы Моисеевны. Ее сын, семнадцатилетний Солик, еще не спал. Сидя в трусах и майке у стола, он читал при слабом свете лампочки под простым бумажным абажуром большую потрепанную книгу. Увидев Надежду, он покраснел, одернул майку и постарался спрятать голые ноги под скатерть. Надя улыбнулась, махнула рукой:
– Компривет[90], Соломон! Что читаешь?
– Добрый вечер, – Солик покраснел еще сильнее. – Вот, «Отверженные» Гюго. Читали?
Книгу эту Надежда не читала, но содержание знала. А потому гордо кивнула:
– А как же. Очень полезная книга, – и, не желая развивать тему дальше, ушла к себе.
Надя знала, что несмотря на разницу в возрасте – почти десять лет, юноша влюблен в нее. Уже целых три года, с тех пор как ему исполнилось четырнадцать, Солик Беркович тайно вздыхал по своей соседке. Из-за этой любви он бросил занятия музыкой и записался в секцию стрельбы – в ту же самую, которую посещала и она. Очень неплохих результатов добился. А когда она задерживалась на службе, то очень часто находила на своей подушке то веточку сирени, то несколько полевых цветов – в зависимости от сезона. Летом на тумбочке мог стоять стакан спелого крыжовника или земляники, а однажды зимой она обнаружила на постели два мандарина. Надя долго бы гадала, откуда взялись эти фрукты зимой, но Фима Моисеевна похвасталась, что Солику в школе на елке дали три мандарина в подарке. «А Солик у меня такой хороший мальчик! Один мандаринчик мне отдал!»
Надя улыбнулась и зашла в свою комнату. Маленькая, похожая на пенал, узкая комнатка с одним окном – зато своя, собственная. И не проходная, как у Берковичей, а угловая, тихая. Правда, холодноватая: места для печки не хватило, но Надя аккуратно платила Фиме Моисеевне свою часть за дрова, и та топила печь посильнее, чтобы тепла хватало на обе комнаты.
Надежда щелкнула выключателем, и сорокасвечёвая лампа под уютным шелковым абажуром осветила спартанскую обстановку комнатки. Этажерка с книгами, табуретка, тумбочка узкая, девичья кушетка, заправленная солдатским одеялом – вот, собственно, и все. На оклеенной газетами стене висели портрет Сталина, фотографии матери, отца и погибшего в гражданскую брата. На вешалке поместились драповое пальто, которым ее премировали за первое место по стрельбе в московском «Динамо», два легких ситцевых платья и одно крепдешиновое, а заодно – летний комплект формы. Вся одежда была аккуратно выглажена, повешена на плечики и обернута газетами от пыли и моли.
