Вчера днем я прошелся по знакомым местам Города чужаков. Отлучка моя была недолгой, но все здесь изменилось до неузнаваемости. Из чужеземцев тут остались одни американцы, и заколоченные окна опустевших факторий служат незыблемым напоминанием: ничто уже не будет таким, как прежде.
Особенно поражает запустение английской фактории. Просто невероятно, что некогда самое оживленное и величественное заведение анклава закрыто наглухо и обезлюдело совершенно. Остановились даже часы на церковной колокольне. Стрелки сошлись на цифре двенадцать, точно сведенные в молитве руки.
Опустели и обе фактории, в которых обитали бомбейские парсы, Чун-ва и Фантай. Возле второй я задержался – разве можно пройти мимо места, с которым связано так много воспоминаний? Я полагал, что апартаменты сета Бахрама заняты новым жильцом, однако окна конторы были закрыты ставнями, а вход в факторию охранял привратник. За небольшую мзду он меня впустил, и я обошел весь дом.
В комнатах почти ничто не изменилось, только полы и мебель были укрыты тонким слоем пыли. Признаюсь, жутковато слышать эхо своих шагов в пустых коридорах, где прежде было людно и витал аромат масалы, плывший из кухни. Все здесь напоминало о сете Бахраме, и я, остро ощутив его отсутствие среди живых, не удержался от искушения подняться на второй этаж и зайти в контору, где провел так много часов за составлением писем под диктовку хозяина. И здесь все было на своих местах: огромный булыжник, подаренный компрадором, резной письменный стол. Возле окна все так же стояло кресло, в котором сет проводил свои последние дни в Кантоне. Казалось, он и сейчас здесь, в этой сумрачной, полной теней комнате – полулежит в кресле, курит опий и смотрит на майдан, словно, по замечанию Вико, выглядывая призраков.
От сего воспоминания меня пробрала дрожь, и я поспешил на дневной свет. Надумав заглянуть в печатню Комптона, я свернул на Старую Китайскую улицу. Некогда кишевшая народом, нынче она тоже выглядела сонной и покинутой. И лишь улица Тринадцати факторий, граничащая с цитаделью, совсем не изменилась. Как всегда, здесь было полно людей, и поток пешеходов, устремлявшийся в обоих направлениях, меня подхватил и вскоре вынес к воротам печатни.
Дверь открыл сам Комптон, ничуть не переменившийся: палевый халат, черная круглая шапочка, косица, зашпиленная в аккуратный узел. Он встретил меня широкой улыбкой и приветствовал по-английски:
– Как поживаете, А-Нил?
Я же удивил его, ответив на кантонском диалекте:
– Цзоу-сан лян сы сан! Нэй хо ма?
– Вот это да! – воскликнул печатник. – Что я слышу!
Я похвастал своими успехами в китайском и настоятельно попросил не говорить со мною по-английски.
Комптон провел меня в мастерскую, восхищенно восклицая:
– Хоу лэн! Ну надо же!
Печатня выглядела совсем иной: полки, прежде уставленные бумажными кипами и флаконами с тушью, были пусты, воздух, некогда остро пахший смазкой и металлом, нынче отдавал ладаном, на столах никакого следа захватанных гранок.
Я удивленно огляделся:
– И это все?
Комптон смиренно пожал плечами и сказал, что печатный станок простаивает с тех пор, как британцев изгнали из Кантона.
– Однако у меня появилась другая работа, – добавил он.
– Что за работа? – спросил я.
Оказалось, нынче он служит у своего давнего наставника Чжун Лоу-сы, которого я несколько раз видел (и ошибочно величал “учителем Чаном”). Теперь тот стал
