Князь Григорий устал от бездельного сидения в московском глухом лесу. Козаки занимали себя охотой на вепрей, монахи учили их зимней рыбной ловле на прорубях речки Вепринки, названной в честь здешних матерых кабанов, и ходьбе на лыжах. Каждый день атаман отправлял троих в сторожу на Угру, да дважды посылал в дальнюю разведку – к калужской крепостице, к иным городкам на север. Московская рать как сгинула. Татары не двигались с места. Тишина накрыла берега Угры.
От злой тоски в голове атамана роились и злые мысли.
Лунный свет ясно вычерчивал в ночной мгле ствол могучего дуба. Обхватить его руками можно только втроем, столь обширен чревом этот старый дуб, близкий родич того дуба, на котором свистел когда-то Соловей-разбойник.
Когда чернецы обводили монастырек тыном, взяли в ограду и дуб. Почтительны монахи к лесному великану, держатся от него в стороне. Только игумен Тихон ночами приходил к заповедному дереву… и исчезал внутри него. Заметив это впервые, князь Григорий прокрался вслед за старцем к дубу. Обошел его раз, ощупывая, пустился на второй круг. Тихон выдал себя светом, вдруг обозначившим проем двери. Нижняя кромка была на высоте двух локтей от земли. «Дупло!» – изумленно догадался атаман. Большому дубу – большое дупло. Отверстие было с той стороны дерева, которую прикрывал близ возведенный тын, потому незаметно.
Что хранил в дупле монастырский настоятель? Мысль не давала покоя и подсовывала единственный ответ. Лесная обитель была на княжьем счету, кормилась от московских милостей. Князь Иван, верно, щедр к монахам, особенно к тем, кто благословлял его войско на битву с татарами. Москва обильно расплатилась с монахами за свое стояние на Угре: набила припасами амбары, оставила коней, овса. Пускай кони плохи, но чернецы их подлечат для тягловой работы. В дупле же под замком должно быть то, что ценнее припасов и коней. Атаману мерещилось тусклое сияние московского серебра.
Третью ночь он выстаивал на морозе, дожидаясь, чтоб Тихон вылез из монастырской казны. Но игумен сидел там до первого звона к утренней службе. Днем же незаметно к дереву не подойти. Потому князь Григорий едва поверил глазам, когда из дупла на тын прыгнуло пятно желтого света и прямиком к нему, атаману, зашагал старец с игуменским посохом в руке.
– Подмерз, чадо? – ласково вопросил. – Идем. Согрею тебя.
Атаман и хотел было не послушаться, возразить – чересчур внезапно было приглашение, будто его уличили в дурном, – однако ноги сами пошли за старцем.
Дупло оказалось под стать дубу – целая клеть, где можно стоять и спать, чуть подогнув ноги. Однако просторная для одного, она была тесна двоим. Атаман с досадой скользнул взором по крохотному кивоту с иконами и лампадой, приделанному к стенке низко, для молитвы на коленях. Поискал, на что сесть, – не нашел.
– А ты скинь плащ, чадо, да садись, Бога ради. У меня здесь чисто. Ночь длинная, скоротаем в доброй беседе.
Сам Тихон уселся на чурбачок с вершок высотой, колени оказались у груди. На них он сложил морщинистые руки с деревянными четками.
– Видишь, чадо, нечем поживиться в моей келье. Разве молитвой поделюсь. Но ты не за этим стремил сюда свои помыслы?
– Вижу, отче… что ты чернец прозорливый.
– Для Бога тайного нет.
– Тогда спроси, отче, у Него – что мне делать? В какую сторону пойти – к Москве ли, проситься в службу к князю Ивану, которому не нужны ни я, ни мои козаки, или возвращаться ни с чем в воеводство киевское?
