— Но я-то на него смотрю иначе, — возразила я.
«Любовь часто вырастает из дружбы».
— Я почти год морочила голову своему бывшему парню, уговаривая себя именно этим.
«Не видел, не знаю. Но верю, что и он был очень ничего».
— Наверное, — снова повторила я.
Зверь зарычал.
«Меланхолия — смерть!»
— Да знаю я! — мне захотелось кинуть в него подушкой.
«А раз знаешь, не ной — не мелодрама. Соберись, тряпка, и дуй к Золотаревскому. Старшему, я имею ввиду». — И гаденько захихикал.
Он был прав: расклеивающаяся тряпка, в самом деле.
И я пошла собираться, твердо настроенная, что сегодняшний день будет лучше предыдущих хотя бы потому, что уже пора бы случиться чему-нибудь хорошему в этой череде неприятностей.
***
В офис приехала вовремя, не первая и не последняя. В лифте ехала вместе с Андреем, который травил пошлые анекдоты, и, как ни странно, действительно смешные. Мы смеялись весь путь в одиннадцать этажей, и так же, смеясь, вошли в приемную. Для разнообразия это было уже весьма неплохо. Довольно людям все время видеть мою кислую физиономию.
Утреннее собрание также прошло без происшествий. Не то чтобы я полностью и внезапно научилась себя контролировать, просто в этот день Кирилла на собрании не оказалось, а остальные вели себя сдержанно. В первые несколько минут я чувствовала тоску, глядя на пустой стул Золотаревского-младшего, а потом, наоборот, расслабилась, напряжение последних дней оставило меня, и я стала чувствовать себя в этом месте вполне комфортно.
Когда собрание закончилось, вздохнула с еще большим облегчением. Можно было заняться делом, а не просто просиживать штаны. Естественно, все замечающий Золотаревский тут же обратил внимание на перемену в моем настроении.
— Ты сегодня какая-то довольная? — в его тоне был вопрос.
Мы, как обычно, расположились в его кабинете, когда все разошлись.
Взгляд Владимира Петровича, казалось, прожигал меня насквозь. Интересно, можно ли было утаить хоть что-нибудь от этих проницательных глаз?
Я как можно небрежнее пожала плечами.
— Сегодня я сказала себе, что меланхолия — это смерть, и не стоит ей увлекаться.
Зверь скептически хмыкнул в моей голове, но промолчал. Еще бы, уж он-то знал, что я присвоила себе его слова.
Владимир Петрович по-прежнему не сводил с меня глаз.
— Ты очень напряжена, — сказал он, — буквально постоянно. Я понимаю все трудности, внезапно свалившиеся на тебя, но у меня создалось впечатление, что ты не расслабляешься ни на секунду. Однако сегодня что-то изменилось.
Снова пожала плечами. Что я могла сказать? Что со мной все в порядке? Я сама была в этом совсем не уверена.
Золотаревский посмотрел на меня еще несколько секунд, а потом вдруг откинулся на спинку кресла, его взгляд затуманился, он захрипел, лицо побелело.
Что это, сердечный приступ?
Я задохнулась от паники и вскочила.
— Владимир Петрович! — Начала трясти его за рукав. — Владимир Петрович, вы меня слышите?!
«Уймись», — равнодушно посоветовал Зверь.
Я ахнула. Как это — уймись? Человеку плохо, я что, должна смотреть, как он умирает и ничего не сделать? Совсем с ума сошел?!
— Леночка! — Я бросилась вон из кабинета. — Леночка, «скорую»! Владимиру Петровичу плохо.
Девчонка сидела за своим столом. Она немедленно вскочила, ее васильковые глаза стали как плошки.
— «Скорую»! — снова завопила я.
Девушка послушно схватила трубку телефона, подняла руку, чтобы набрать номер, и вдруг замерла.
