Сапог. Вернее, сапожок, нога небольшая, явно женская или мальчишеская.
А потом незваный гость исчез во тьме пустого дома.
Растворился в вечном сумраке, сгинул то ли в подполе, то ли в запечье. И вновь настала тишина. Мягкая, обволакивающая, убаюкивающая, тишина убежища, надёжного, верного, никогда не подводившего…
За тишиной приходил сон, когда восстанавливаются потраченные силы, утихает на время зверский голод и можно прийти в себя, подумать, решить, что делать дальше.
Однако на сей раз всё пошло по‑иному.
Две пары ног осторожно прошагали от калитки к дому. Одни остались у входа, другие неспешно двинулись кругом. Царил яркий день, солнце стояло в зените, тени сжались испуганными комочками.
Крикнула над покинутым двором печальная птичка‑невеличка, перелётная черногрудка. Крикнула и раз, и другой, и третий.
Те ноги, что застыли у переднего крыльца, медленно‑медленно стали подниматься. Задержались на миг: словно обладатель их смотрел на оставленный малым сапожком след. Шагнули через высокий порог, оказались в тёмных и прохладных сенях.
В сенях первая пара ног оставалась долго. Что‑то творилось, расставлялось, натягивалось, напружинивалось, нацеливалось. Шагать приходилось мягко‑мягко, по‑кошачьи, постоянно замирая и прислушиваясь.
А руки, закончив устанавливать, напрягать и взводить, достали небольшие песочные часы, заполненные светящимся песком; глаза взглянули на последние песчинки, проскальзывающие сквозь перетяжку, и чуть прищурились.
Всё было правильно, и всё было готово.
Оттуда, с задов дома, вдруг раздался треск и грохот, словно дикий медведь‑шатун в ярости принялся отдирать когтями намертво прибитые поперёк амбарных ворот жердины. Кр‑р‑рак! – жалобно поддалась одна из них, и в тот же миг глубины дома ожили.
Там что‑то вскинулось, взворохнулось, завертелось. Как? Что? Почему? Откуда? Это неправильно, тут никого не должно было быть!
Но первый испуг пропал почти мгновенно, поглощённый злобой и голодом. Нет, не просто злобой, злорадством. Запах, запах человека – там, за амбаром. Кто бы ни притащился сюда – случайный ли лесоруб, заплутавший бортник или даже купчик, сбившийся с большой дороги, нам сгодится любой.
Прятавшееся в сердцевине дома скользнуло к выходу. Немного странно, что полезли с заднего двора… но, в конце концов, какая разница?
Хлопнула откинутая крышка подпола. По давным‑давно немытым доскам прошелестели стремительные, бесшумные, нечеловечески быстрые и нечеловечески же мелкие шажки.
Заскрипела на неcмазанных петлях ведущая в передние сени дверь, заскрипела, распахнулась, да в тот же миг и захлопнулась.
Вспыхнул свет. Яростный, режущий, жгучий, невыносимый. Свистнуло что‑то и ударило в дверь, заскрежетало, ввинчиваясь в неподатливое старое дерево, намертво запирая выход.
Свет резал глаза, уже успевшие перейти в ночь, но среди сияния всё равно угадывалась смутная фигура, державшая в руках нечто похожее на арбалет.
Извернуться! На него! Неважно, кто он и откуда, пусть от него не пахнет живым – на него!
Звон, треск, лязг.
Хлопнула высвобожденная пружина, взметнулись с пола тонкие, тщательно смазанные цепочки, опутывая пытавшегося вырваться, обвиваясь вокруг него, словно змеи. Время уже замедлялось послушно, готовое расступиться для решительного броска, уже тянулись клыки и когти; но тут оружие в руках странной, не имевшей запаха жизни фигуры встрепенулось, обе тетивы сорвались с крючков, распрямились дуги, со страшной силой швыряя вперёд два толстых и коротких болта, какими бить можно только и исключительно в упор.
