Вот где пополню свой дневник: здесь, на 200-й версте от Павлодара, будем отдыхать два дня. Раскинули палатку, а начальник даже развернул походную кровать. Утром он отправился в станицу, захватив Джуматая, а я остался караулить стан. Перед отходом он бросил мне, подавая зеркальце: «Побрейтесь!.. А то вас примут за бандита, когда поедем через станицу».
Я взглянул на себя впервые со дня выезда из Семипалатинска – чудеса!.. На меня глядел загорелый дядя, заросший до ушей черной, густой щетиной в рыжих пятнах. Из щетины выставлялся темный нос, на котором светились розовые крапинки новой молодой кожи. Над пестрым носом висела крыша козырька, отбрасывавшая густую тень на подозрительно блестевшие глаза. Я посмотрел на черные, потрескавшиеся пальцы, на вымазанные дегтем шаровары, на марлевую повязку на ноге. Действительно, передо мной был, мягко выражаясь, «субчик», не вызывавший к себе особого доверия.
И вот я бреюсь у телеги, поглядывая на лошадей. Вспоминаю оставленную позади дорогу – мое первое экспедиционное крещение, потребовавшее напряжения сил, о котором мало что говорят рассказанные выше 2—3 инцидента, да «минули», «привалили», «оставили за собой 100 верст» и прочие общие слова, записанные в дневнике.
Вот глухая ночь, глухие сопки под мерцающими звездами и наши две подводы, да телеграфные столбы на глухой дороге. Я клюю носом и вздрагиваю от толчка, подхватывая на лету фуражку. В узком кузове негде лечь, разве только с риском свалиться на дорогу. Это – не лозовый короб, в котором начальник спит, как в люльке. Куда прислонить голову, которую неудержимо тянет вниз! Я наматываю вожжи на руку, опускаюсь на казан10 и отдаю себя на волю лошадей, которые трусят за Джуматаем, подбадриваемые топотом и фырканьем передних коней.
– Го-го-го!.. – доносится издалека.
– Го-го-го!.. – бросаю я в потемки, в которых вспыхивает бледный свет фонарика. Он плывет ко мне и слышатся сердитые выкрики начальника:
– Ну и Джуматай! Опять проворонил столбы, раззява!..
– У вас столбы?! – бросает он, раскачивая снопик света над головами лошадей.
Сонный Джуматай снова пропустил телеграфные столбы, которые отскочили в сторону от тракта и покатил по «свертку».
Я соскакиваю с воза и мы бредем, ощупывая фонариками пыльную дорогу, степь, перепуганных тушканчиков. Опускаемся на корточки, не мелькнет ли над горизонтом линия столбов, прислушиваемся, не загудит ли проволока.
Еще полверсты – и под ногами ровная широкая дорога, которая круто поворачивает в гору. Тракт! Сейчас столбы!
Подымаемся на перевал, шагаем бодро вниз и… Что за наваждение!.. Перед нами на дороге воз – мой воз, от которого пошли искать столбы!
Я свечу фонариком, а начальник визирует компас на перевал, на небо, на голос Джуматая.
– Это – совсем не тракт, а «сверток», который идет черт знает в какую сторону, может быть на Экибастуз или на Майкаин! Тракт должно быть вон где! – показывает начальник на юго-запад. – Давайте, дернем прямо наперерез столбам!
Кричим Джуматаю. Тот поворачивает, и мы «дергаем» по целине.
Возы скрипят, качаются, коренники тяжело вздыхают, пристяжки дергаются в сторону. Лозовый короб вдруг оседает влево. Тройка топчется на месте – Джуматай попал задним колесом в колдобину.
Начальник подводит плечо под правый угол экипажа, я – под левый, а Джуматай, соскочив с воза, замахивает длиннющий кнут: – Раз! Два!.. – Мы нажимаем… – Три!.. – И колесо выдергивается, но одновременно раздается треск – лопается валек под левой пристяжной.
