– Но, мой дорогой Сент-Врейн, расскажите мне, что вы знаете об этом удивительном человеке. Я вне себя от любопытства.
– Не сегодня, Гарри, не сегодня. Не хочу, чтобы вы волновались; к тому же мне сейчас нужно уйти. До завтра! Спокойной ночи! Спокойной ночи!
С этими словами мой непоседливый друг предоставил меня Годе и ночи, полной размышлений.
Глава девятая
Остаюсь один
На третий день после фанданго было решено, что караван отправится в Чихуахуа.
Это день наступил, а я не мог отправиться с караваном. Мой врач, вымогатель мексиканец, заверил меня, что путешествие для меня равносильно смерти. У меня не было доказательств противного, пришлось ему поверить. Надо оставаться в Санта-Фе до возвращения торговцев.
Лежа в лихорадке в постели, я попрощался со своими спутниками. Расставались мы с сожалениям, но больше всего мне не хотелось прощаться с Сент-Врейном, чья беспечная дружба была для меня большим утешением в дни страданий. Он доказал свою дружбу и обещал присмотреть за моими фургонами и продать мои товары на рынке в Чихуахуа.
– Не расстраивайтесь, приятель, – сказал он мне при расставании. – Убивайте время за шампанским «эль пасо». Мы очень быстро вернемся; и поверьте мне, я привезу вам груз мексиканских монет, который только мул сможет нести. Да благословит вас бог. Прощайте!
Я смог сесть в кровати и через открытое окно смотрел на белые крыши фургонов, когда караван углублялся в окружающие город холмы. Я слышал хлопанье кнутов и крики «во-ха» погонщиков; видел торговцев, едущих верхом следом за фургонами; и, ложась в постель, почувствовал одиночество и заброшенность.
Несколько дней я метался и раздражался, несмотря на успокоительное действие шампанского и грубоватое, но искренне внимание со стороны своего слуги-путешественника.
Наконец я встал, оделся и сел у своего ventana[35]. Мне отсюда хорошо видна площадь и прилегающие улицы, с рядами коричневых домов adobe[36] и пыльными промежутками между ними.
Час за часом я смотрел на то, что происходит за окном. Сцена для меня новая и довольно разнообразная. За складками пыльных rebozos[37] видны смуглые неприятные лица. Свирепые взгляды сверкают из-под широких сомбреро. Мимо моего окна проходят женщины в коротких юбках и в матерчатых туфельках; из соседних ранчо приходят, подгоняя ослов, «прирученные» индейцы пуэбло. Они привозят корзины с овощами и фруктами. Садятся на пыльной площади рядом с грудами колючих груш, пирамидами помидоров или перца чили. Женщины, беспечные мелочные торговки, смеются, поют и непрерывно болтают. Tortillera[38], склонившись к своим metate[39], растирают вареную кукурузу, лепят тонкие лепешки и бросают на раскаленные камни и при этом кричат: «Tortillas! Tortillas calientes![40]. Cocinera[41] мешает тушеное мясо с чили, набирает ярко-красную жидкость в деревянную ложку и предлагает покупателям: «Chile bueno! Exellente!». «Carbon! Carbon!», – кричит разносчик угля. «Aqua! Aqua limpia!»[42] – надрывается aquadore[43]. «Pan fino, pan blanco!»[44] – это крик пекаря; кричат нестройными голосами продавцы atole, huevos, leche[45]. Таковы голоса мексиканской площади.
Вначале все это интересно. Потом становится скучным и наконец неприятным; в конечном счете я не выдерживаю и слушаю с нарастающим раздражением.
Через несколько дней я смог ходить и начал выходить со своим верным Годе. Мы гуляли по городу. Он напоминал мне огромный кирпичный завод, печи которого еще не разожгли.
