В своей мыслительной деятельности Колесников привык оперировать установками. Их он принимал уже готовыми, как аксиомы, или создавал сам, подобно своим афоризмам, в минуты интеллектуального вдохновения. Всякая неординарная ситуация раздражала его. Поэтому с Корбутом он простился сухо, окинув его напоследок тем взглядом, которым обычно на ринге он окидывал соперника.
* * *
Женщина, лишенная нового знакомства, была, что называется жгучей брюнеткой, красивой и яркой. Только в жгучих цветах могут так органично и так редко сочетаться красота и яркость.
– Или жгучая блондинка, или жгучая брюнетка! Все остальное – промежность! – любил повторять одно время боксер Колесников.
Он и сейчас наверняка положил бы тяжелый глаз на хрупкую фигуру этой брюнетки, если бы Корбут своей покладистостью не заставил его сверх меры задуматься.
Одновременно с молодой мамой спортсмены покинули площадку. Некоторое расстояние на выходе они даже прошли рядом. Потом мены повернули к машине, а дама с ребенком медленно направилась в сторону Бульвара. Никто из троих так и не увидел, сколь стройна была фигура уходящей женщины.
Оставшийся один Корбут некоторое время смотрел в пустую кофейную чашку, и мысли его были так же темны и неопределенны, как и гуща на дне этой чашки. Когда же он поднял глаза, за соседним столиком увидел не молодую женщину с ребенком, а молодую пару, у которой о ребенке, может быть, еще и не было речи.
Корбут посмотрел по сторонам и не увидел ее. Но вовсе не беспомощная досада возникла на его лице, а все та же спокойная уверенность оставалась на нем. Он поднялся и подошел к окошку.
– Игоречек, ты случайно не знаешь, что это за черненькая малышка сидела тут с ребенком?
И тот отвечал:
– Это Эмма с Бульвара. Замужем. Но, по-моему, у нее большие проблемы с мужем. Там, если не ошибаюсь, дело движется к разводу.
Корбут внимательно слушал, щуря один глаз, и удовлетворенно покачивал головой.
Глава шестая
Молекулы смерти
Я вынужден просить прощения у строгого читателя за то, что никак не приведу его в келью Соболева. Тем более что Лариса уже добралась до нее. Она как раз вышла из такси и направлялась к желтому двухэтажному дому, приунывшему под тяжелой черепичной крышей. Это и был дом, где Соболев снимал квартиру. И нам, конечно, можно было, не оглядываясь по сторонам, последовать прямо за ней. Но, к сожалению, в нашей повести, как в жизни, что-то обязательно возникает на пути к обещанному.
Некий субъект нетрезвого вида как раз вышел из-за угла дома и чуть ли не столкнулся с Ларисой. Она немного отстранилась и, не обратив на него никакого внимания, прошла дальше к подъезду. Субъект же чуть приостановился, прикрыл глаза и втянул в себя шлейф аромата, оставшегося за женщиной. Потом оглянулся ей вслед, и какая-то полоска света легла на его почерневшее лицо. Лохматая его голова опустилась еще глубже в поднятый воротник ветхого осеннего пальто, и он унылым шагом поплелся вниз по улице, ведущей к магазину.
Это был Вова Черный, один из самых горьких в мире пьяниц, олицетворение миллионов, павших ни за понюшку табаку. Это был конченый человек. Вовой звали его с детства, но Черным стал он недавно, после десяти лет непросыхающего пьянства. Ему перевалило всего за тридцать, однако во внешности уже не оставалось ничего, что еще вязалось с молодостью, зрелостью или хотя бы со здоровьем. Все в нем было сожжено, изношено, помято и запачкано, как старое отцовское пальто, которое он не снимал даже летом. Брился он раз в месяц, зубы не чистил вообще, поскольку их оставалось не так уж много, голову также не баловал шампунем. Ну а что касается всего остального, так об этом, думаю, и говорить не доставит никому удовольствия.
