Утро, утро следующее такое же как ушедшее и снова терзающие память, чувства повторы…
За утром – день.
Держаться, не сломаться!» – упрямо твердит он себе.
Не получив еще сообщений о принятых мерах по первой жалобе, он пишет новую, где доказывает абсурдность обвинения, где требует заменить следователя, где просит вмешаться или, хотя бы, позволить нанять адвоката…
Вечер приходит. Ночь. День.
Внимание привлекает очередной безнравственный поступок сокамерника и Санёк, в который уже раз, спрашивает себя: «Неужели, неужели все – наяву?!»
Ночь. День.
Ему вручают однотипные ответы на обращения: в требовании и просьбах отказать.
Месяц уже позади, второй…
Следствие объявлено законченным и с этим известием исчезает возможность, уходит надежда разорвать путы до суда
«Как ни старался, как не спешил я, – устало подводит итоги Саша, – а, все-таки, свободу вернут только на суде. Придется ждать.
Как медленно тянутся дни! Как незаметно, быстро и бесцельно прошли целых два месяца… начался третий.
Скорее бы суд и свобода! Суд, а там разберемся во всем.»
Суд и освобождение – другого исхода Сашок не допускал, да и может ли невиновный ждать от народных судей что-либо другое нежели оправдание?
Нет, конечно, и он, стараясь забыть о гнетущем, предсказывающем гибель предчувствии, пытаясь внушить себе, что у Мариам с малышом все в порядке, мысленно окунался в далекое прошлое и, внимательно всматриваясь в проявления жизни Скифа, создавал курсовую.
Вскоре он настолько ясно стал воспринимать события тех лет, что иногда ему начинало казаться, будто это он, Александр, жил в той эпохе, участвовал в ней.
Это ощущение, подкрепленное состраданием, сходством той ситуации с его положением, отложилось в памяти, и Сашок, находясь среди предметов двадцатого века, среди достатка, известного достатка вещей и дефицита самостоятельности духа, что приводило к рабству мыслей, вдруг, словно озаренный открытием, увидел на душах современников своих оковы из цепко сплетенных живучих страстей, что не давали мысли расти вширь, а чувствам стремиться ввысь.
Время безостановочно ткало, вышивало на ковре сознания причудливые, но понятные ему узоры. В удивлении он снова оглядывается на людей, затем опять возвращается к Скифу, сравнивает с днем сегодняшним и находит продолжение сути, тождество почти во всем.
«Надо что-то делать, менять! – думает, всматривается, в образы и в действительность, – вижу Скифа, вижу других. Когда и как изменить? Завтра – суд уже!»
Ночь. день. Сегодня – на суд.
Сашок собирается и представляет, как в такое же солнечное утро произошло все там.
***
«В такое же осеннее утро, работая во дворе поместья господина своего, Скиф прошел под навес, приблизился к бадье и начал наполнять искрящимся напитком огромный кувшин.
Молодое виноградное вино звучной струйкой перебегало из одной емкости в другую. Минута отдыха и Скиф, прикрыв глаза, мысленно перенесся в барак к своей Мариам.
Представив, как она, тихо напевая песню, пеленает сейчас малыша, улыбнулся ей, нежно прикоснулся ладонью к распущенным, плавно спадающим до пояса волосам жены. Приятная прохлада мягко объяла натруженные пальцы…
Свистяще-жгучая боль ободом раскаленного колеса прокатилась по спине!
Он вскакивает, глаза широко раскрыты, в них – недоумение.
Скиф – под навесом. Переполнен кувшин, вино – через край.
Надсмотрщик снова размахивается и резко опускает плеть на прикрытую рваной туникой спину.
