Через несколько дней после монастырского праздника князь на утреннем приеме волновался и сердился. К нему привели дурака Иванушку, дерзким поведением навлекшего гнев императора и уже лишенного своеобразного придворного звания.
– Дурак, болван! – кричал князь, потрясая сжатыми кулаками перед носом старичишки, однако не смея его ударить.
Княжна Анна Петровна покровительствовала старому шуту и просила за него самого государя. Только это избавило Иванушку от более чувствительного наказания.
– Как смел ты столь дерзко говорить перед лицом монаршим! – кричал Лопухин.
– А зачем же вы мне, дураку, поручали перед ним говорить! – дерзко ответил старый шут.
– Молчать! С глаз моих долой! Отошлю в Москву с обозом в собачей клетке! – кричал князь.
– Что ж, псам-то у бар лучше житье, нежели людям! – сказал шут.
– Вон! – завопил князь.
Шут поклонился и вышел не торопясь.
– Какова дерзость, – отдуваясь, сказал князь секретарю.
– Дураки и сумасшедшие у всех народов находились всегда на особливом положении, ваше сиятельство, – почтительно заметил секретарь, бледный молодой человек из духовного звания.
– Да, это так! Для дураков закон не писан, хотя бывало в истории, что и дураки законы писывали, а умные должны были их исполнять. Ха, ха! – сам своей остроте засмеялся князь.
Секретарь тоже засмеялся тоненьким голоском, выразив восхищение остроумным замечанием князя на бледном лице.
– К тому же мы, ученые… Nous autres savants. – Любимой поговоркой князя были слова – «мы, ученые». Он считал себя ученым, потому что имел богатое книгохранилище, каталог коего составил собственноручно. – Мы, ученые, – продолжал он, – должны показывать пример снисходительности к лишенным просвещения. Ах, любезнейший, – продолжал князь важно и в нос, – философу тяжела суета дворской жизни. Я не знаю счастья выше, как уйти в мою библиотеку, зарыться в фолианты… Эти приемы, празднества, выходы, выезды! Эти надутые вельможи! Сколь питательнее для ума и сердца беседа с ученым мужем, хотя бы и простого звания. Bonheur d'aller couler des jours paisibles et consacrés aux Muses, à l'ombre du laurier de Virgile! Да, да! Счастье в том, чтобы дни текли в тиши, посвященные музам, под тенью Виргилиева лавра! Но докучная суета стучится в дверь! Много у нас дел решенных и подписанных? – озабоченным тоном спросил князь.
– Есть-таки достаточно-с! – отвечал секретарь.
– Вылеживаются?
– Так точно, ваше сиятельство, вылеживаются.
– Ах, братец, что же ни одно не вылежалось, что ли? Как бы не зачичкали! А мне, братец, необходимо… Ну… понимаешь!..
– Точно так, ваше сиятельство, понимаю. Но дела решены, подписаны и просители по ним уже вызывались мной и побывали в передних вашего сиятельства.
– Так зачем же дело стало? Ведь знают, что без подорожной не отпущу от себя, хоть три года ходи. Что же не представляют подорожные?
– Сейчас многим представил дела для просмотра. Надо думать, ваше сиятельство, снабдили подорожными, – невозмутимо сказал секретарь и достал из папки кипу дел. Он подавал их одно за другим князю, который встряхивал их за корешок, причем из листов дождем сыпались крупные ассигнации и кредитивы и скоро кругом князя весь пол был ими усыпан.
– Постой, постой, – отстраняя оставшиеся в руках секретаря дела, сказал князь. – Мне пришла в голову счастливая мысль… Мы, ученые… Nous autres savants… воспитанные на образцах классической поэзии… Помнишь, как Юпитер сошел к прелестной смертной золотым дождем? Вот и мне, глядя на эти «подорожные», пришла в голову удачная мысль… Сними пудромантель и подай мне шлафрок, – приказал князь парикмахеру. – Да поднимите же эти листочки! – небрежно носком узорной туфли отпихнув несколько кредитивов, валявшихся на полу, продолжал он.
