Случай проверить это представляется довольно скоро. Обстановка на передовой складывалась крайне драматично. Понятие «драматично» было ему знакомо – это когда оба уголка рта опускаются вниз, как у одной двух театральных масок. Именно так сейчас и выглядел командир отряда осаждённых Юрка Черемных. «Немцы» наседали, а «наши», бывшие этими самыми осаждёнными, вынужденно заняли глухую оборону в районе сарая, не имея даже пути к отступлению. Пули – недозрелые жёлуди – угрожающе свистели над головой. Радист обречённо вызывал подкрепление, но сверху приходил только приказ держаться до последнего. И вот тут Юрка неожиданно нащупал выход из, казалось бы, тупиковой ситуации. Он приказал Олежке тайно зайти «немцам» в тыл, открыть оттуда беглый огонь и громко кричать разными голосами. В общем, постараться наделать побольше шума. Возникшим замешательством можно было бы воспользоваться для прорыва к кустам шиповника, откуда с помощью его увесистых плодов попытаться нанести урон силам противника. Или хотя бы ушиб. Идея была неплохой.
Чтобы не терять времени и не оббегать весь дом вокруг, Олежка воспользовался подъездом – в их «десятке» все подъезды сквозные. Штука, весьма удобная для игры с преследованием или в ту же войнушку. Наверное, дом строили бывшие фронтовики.
Оказавшись на другой стороне их дома, он осторожно выглянул из-за угла и уже хотел было открыть беглый огонь по противнику из своей двустволки, как вдруг обнаружил, что у него закончились пистоны. А бросать жёлудь без предварительного хлопка пистона правилами не допускалось. Он крякнул от досады и совершенно неожиданно для себя произнёс какое-то странное выражение, которое обычно употребляли футболисты в схожих ситуациях. Оно даже врезалось ему в память. Как ни удивительно, после этого стало немного легче. Досада быстро улеглась, уступив место поиску выхода из положения. Как быть?
Первая мысль была – кинуться обратно к своим и просить «боеприпасы» у них. Но это выглядело крайне несолидно, как-то уж совсем по-детски. C оружием в руках он чувствовал себя гораздо взрослее. Он выбрал другое решение. Быстро поднявшись по лестнице, он ткнул ружьём в кнопку звонка. Олежка вспомнил, что дома должны были оставаться пистоны, припасённые им на чёрный день. Бабуля обычно так говорит о паре банок сгущёнки, которые она прячет от внуков на нижней полке своего шкафчика. Сгущёнку они любят, особенно варёную. Странное это выражение – на чёрный день. Хотя бывают и красные, если вспомнить стихи Маршака про «седьмое ноября, красный день календаря», которые они в садике разучивали прошлой осенью, готовясь к утреннику.
Дверь открылась. Он шмыгнул мимо слегка опешившей от его прыти бабули, бросив по дороге в комнату мимолётный взгляд на висящий на стене прихожей отрывной календарик. Число и день недели были чёрными, так что случай был вполне подходящий. Всё-таки правильные слова часто помогают в жизни. Он вспомнил про магическую фразу, произнесённую им минуту назад, и ещё раз утвердился в своей догадке.
Пачка с пистонами лежала в заветном месте, в нижнем ящике стола, где отец хранит набор для надраивания латунных пуговиц на своём мундире. Олежка всегда, затаив дыхание, наблюдает, как он приводит в порядок свою форму.
Происходит это по воскресеньям, накануне очередной рабочей недели, или перед дежурством. Это настоящее священнодействие, особый ритуал. Вот он пришивает к кителю белый накрахмаленный подворотничок, вот чистит ботинки, вот утюжит брюки – об их стрелки, наверное, можно обрезаться. Всё это делается с любовью, аккуратно и основательно. Но чистка пуговиц занимает особое место в этом ритуале. За этим кроется нечто таинственное и удивительное, оно в чём-то сродни движению рук фокусника. Нужно внимательно следить за ними. Потому как каждый раз ему кажется просто невозможным и даже волшебным возвращение былого глянца этим мутным, безжизненным медяшкам.
