А на станции со странным растительным названием Лозовая этих паровозов просто не счесть, и даже глаз не хватает, чтобы как следует разглядеть их во всех подробностях. Отец говорит, что скоро им на замену придут электровозы, а эти все пойдут на переплавку. Олежке искренне жаль их: в них чувствуется какая-то основательность, внутренняя сила и непокорность.
А когда они, фырча, выбрасывают пар из-под колёс и упорно цепляются ими за рельсы при разгоне, то и вовсе кажутся одухотворёнными существами. Это впечатление усиливалось при виде того, как помощники машинистов придирчиво осматривают их и заботливо обтирают ветошью, как это делают конюхи, оглаживающие уставших лошадей.
Да и вообще, это путешествие во многом по-новому раскрывает его глаза на устройство окружающего мира. Он перестаёт казаться Олежке маленьким и понятным, как дворик детского сада с его уютными беседками или как школьный класс со стенами, увешанными уже навязшими в зубах правилами написания «ЖИ-ШИ» и «ЧА-ЩА» и таблицами умножения. На самом деле он огромен и многогранен, полон срытых смыслов и обещаний будущих открытий.
Он вдруг осознаёт, что вовсе не школа, как считают старшие, явилась для него тем рубежом, который призван отделять ребёнка от подростка. Им становится именно эта поездка. Как и то, что ей непосредственно предшествовало. Потому что, скорее всего, в тот момент, когда был сделан выбор между велосипедом и вагоном, он уже одной ногой пересёк его. И вот теперь эта паровая машина времени окончательно увозит его всё дальше и дальше из солнечного босоногого детства.
Он ещё не до конца отдаёт себе отчёт в том, что все его привычные попытки сводить всё новое к уже известному, находя что-то общее в их форме или в названии и зачастую наивно заблуждаясь в своих поисках, уже исчерпали себя, и постепенно они забудутся сами по себе и останутся в прошлом. Но уже сейчас он начинает понимать, что мир гораздо богаче его детских фантазий и примитивных представлений, а потому все свои суждения и выводы теперь он будет стараться делать с большей осторожностью, обстоятельней и взвешенней. Так, как это делает его отец.
После окончания первого тайма ребята покинули скамейку и молча потянулись в подтрибунное помещение. Вид у большинства был подавленный. Команда проигрывала со счётом «0—2» своим сверстникам из колпинской «Смены» в финальном матче турнира на приз «Золотая шайба». Зайдя в раздевалку, они стянули каски, сбросили на пол краги и повалились на лавки. Физрук обвёл взглядом подопечных, притихших на скамейках.
– Вы ползаете по льду… – он сделал паузу, с трудом удерживаясь от более крепкого выражения, – как вши по мокрой заднице. Значит так: панцири снимаем, играем в одних футболках. Налокотники можно оставить.
Ещё бы, не ползать, думал про себя Олежка. Форму выдали только два дня назад, и они даже толком не научились не то, чтобы кататься в ней, а даже надевать её как следует. Профессиональная хоккейная амуниция непривычно сковывала движения, и он ощущал себя в ней глубоководником, облачённым в громоздкое водолазное снаряжение. То, как оно выглядит, и неповоротливость, которую оно придавало водолазу, были знакомы ему по кинофильму какой-то тайне трёх океанов и об отважном старшине Скворешне. Ему казалось, что на голове у него болтается плохо закреплённый медный шлем со смотровым окошком, а штаны с защитными вставками и панцирь с наплечниками нелепо раздувают фигуру, чуть ни не вдвое увеличивая её габариты. Правда, в отличие от шлема, каска была практически невесомой, но она постоянно елозила на голове, временами сползая на лоб и перекрывая обзор.
