Упан опасливо обогнул распластанного на земле Ольму и медленно пошел по тропинке вперед, сторожко прислушиваясь к шуршанию за спиной. Ольма не отставал. Да и как он мог отстать, если мальчишка нарочно замедлял шаг, чтоб увечному было сподручно двигаться за ним.
Тропинка вилась, что твоя нитка, запутанная игривым котенком. Петли тропинки огибали старые низины, толстые узловатые деревья, вились вдоль узкого и быстрого ручья, что катился к такой же извилистой Меже. Упан понурив голову шагал впереди всем своим видом показывая раскаянье за свой неуместный смех. Но на самом деле он слушал чащу и будто растворялся в окружающем лесу. Трепетные ноздри ловили запахи зверей, и крупных, и мелких, даже тех, кто копошился в лиственной густой подстилке, что укутывала землю вдоль вытоптанной тропинки. Чуткие уши наполнились дыханием леса, где, словно в тканном полотне переплетались яркие трели лесных пичуг. Упан шагал вразвалочку, тяжело, но при этом не издавал ни звука, не шуршал травой, не звенел ножом, что висел у пояса. Даже дыхания его не было слышно. На мгновение Ольма даже тряхнул головой, мнилось, что коренастая Упанов образ ему только чудится, и он ползет один по мрачному лесу на кой-то ляд… Но нет, Упан приостановился, зыркнул через плечо угольками глаз и спросил:
– Ты, чего застыл-то? Назад вертать что ль? Забыл чего, али, наоборот, вспомнил?
– Уф, настоящий! – выдохнул Ольма, – я ужо подумал, что чудишься мне и сплю я, а ты юмыл.
– С чегой-то я юмыл-то? – с хитрецой в глазах хмыкнул мальчишка. – Совсем даже не юмыл, не тень, не призрак, уж не призрачнее тебя. Ты, вона, скоро как тритон мартовский во льду совсем прозрачный станешь, только узоры на пузике остануться.
– Какие узоры на пузике? – удивленно промолвил Ольма и сделал попытку заглянуть под себя. – Тьфу, ты, стервец малолетний! Какие узоры?! – Почти взревел калека, да так раскатисто получилось, почти как год назад, когда на злополучной охоте в ответ на медвежье рычание Ольма заорал во всю глотку.
– Ну, вот, а говорил сил нет. Вона, как похрюкиваешь, что секач матерый, правда, щетины на холке, да копыт не хватает, а так – вылитый кабанище, я такого аккурат у старого дуба видел… – как ни в чем не бывало продолжил Упан и, повернувшись на крепких пятках, зашагал дальше, прочь от возмущенно разевающего рот Ольмы. Увечному охотнику хотелось вскочить на ноги, да догнать парнишку, да надрать тому уши за зубоскальство. И он почти воздвиг свое тело на вытянутых руках, опираясь на крепкие ладони и немощные чресла, но вовремя вспомнил, что ноги не держат и тяжело повалился на слежавшийся слой высохших прошлогодних листьев.
Немного полежав, и пофыркав от злости и на несносного мальчишку, и на свою обезноженность, он всё-таки двинулся вслед за уже почти скрывшимся за очередным поворотом тропинки Упаном. Упан же, услышав вновь шуршание травы, только довольно ухмыльнулся.
Чаща резко закончилась сумрачной поляной, и тропинка выкатилась на темную, засыпанную сухой хвоей, песчаную проплешину, окруженную подлеском из молодых прозрачных елочек. Ярко-зеленые ветки которых пестрели разноцветными лоскутками и обрывками пряжи, а иногда даже пушистыми комочками кудели. Посередине поляны блестел водяной глаз, обложенный вкруг старыми замшелыми камнями, вода в колодце была черная, без единого листочка и соринки, будто глянцевая лужа черной смолы. Неподалеку покоился наполовину вросший в землю продолговатый камень, напоминающий чьё-то огромное ложе. Даже сверху него было углубление, аккурат по человеческой фигуре. Ольма вспомнил, что еще отец рассказывал про это место – что ежели хочешь увидеть свое будущее, иль выздороветь от тяжелой болезни, то должен ночь провести на каменном ложе и тогда тебе все откроется и все лихоманки исчезнут.
