– Ты ж мне про Куштырмо, то бишь – Кострому хотел рассказать, а тут все какие-то другие имена слышатся. Семаргл, Купальница… Богумир какой-то…
– Экий ты нетерпеливый! Это только присказка, сказка впереди! Идти еще не близко, успеешь еще и о Костроме наслушаться. – Хмыкнул Ольма. На что Упан только глаза закатил. Ольма озорно разулыбался, но продолжил. – Так вот. Идет Семаргл со службы своей ратной, акурат по берегу речки, а уже смеркалось и все люди окрест по домам разбрелись отдыхать от дневных трудов и забот. Шел воин и думал о том, что несет он ношу тяжкую да стережёт покой людской, а сам-то один одинешенек ходит, бобылем живет. Ведь из-за службы ратной обережной ни минутки свободной, ни мгновения, чтоб на дев прекрасных посмотреть и себе достойную в пару выбрать. Шел он так по тропинке, размышлял, и вдруг услышал песню девичью. А голос был – заслушаешься, будто колокольцы, да, бубенцы мелодию нежную и грустную выводят. А песня эта дивная с берега доносилась:
«Русы косы расчешу,
Луны-матушки спрошу —
Ай, и где мой милый,
Где же мой желанный?
Вы, русалочки, ведите,
Вы любовь мою будите.
Спит ли витязь мой
Под крутой горой?
А не спит, ведите к броду,
Не пускайте его к дому…
Алы ленты развяжу,
Гребнем кудри расчешу,
Кудри милого тяжелые,
Словно речка долгая…
Расчешу я темны волосы,
Заворожу голосом…
Только милый не идет,
Мне подарки не несет…
Видно, лишь русалкам,
Меня бедну жалко…» – жалобно вытянул мелодию грубоватый Ольмин голос.
– Хорошо поешь, жалобно. Может, в шуты пойдешь песни петь? По селищам?
– Ну, тебя охальник, – надулся Ольма, – так мне Томша раньше пела, когда на вечерней зорьке за околицу к реке ходили… – еле слышно добавил парень.
– Не вздыхай, будто болотная трясина, лучше дальше рассказывай.
Ольма, продолжая ползти по траве, снова вздохнул, но собравшись с мыслями нарочито бодро продолжил.
– Услышал, говорю, Семаргл песню эту и стал сквозь густые ивовые ветки к берегу пробираться, но увидел сквозь листву свет дивный прямо на самом берегу сияет, а вокруг него, света этого, русалки бледные хоровод водят. – Ольма говорил, а у самого перед глазами вдруг Томша стала, кожа ее белая в вырезе рубахи, и жилка синяя на шее часто бьющаяся. Вспомнилось, как его разгоряченное тело густая влажная трава холодила, когда Томша у него на груди лежала. Как давно это было. Где Томша нынче, а где он?.. – Вздохнул печально вновь и продолжил сказку. – Не удержался Семаргл, очаровал его волшебный голос, вышел он на свет призрачный, русалки от его огненного взора, так и прыснули в стороны, а облако нежного света осталось на поляне. И чем ближе он подходил, тем яснее проступало очертание тела девичьего стройного. И позвал воин: «Скажи, кто ты? Песнь твоя чудесная приворожила меня, повернись, глянь на меня, одари взором сияющим!» Тотчас повернулась к нему дева и увидел он глаза красоты небесной, под густыми бровями, щеки нежные с кожей прозрачной и губы, как лепестки шиповника лесного. Спросил, а сам уж ответ знал, что это возлюбленная его, и никак иначе. И таким горячим взором посмотрел в глаза девушки, что погасил печаль в ее светлом взоре и зажег ответный огонь в сердце Купальницы. Так и полюбили они друг друга. Но встречаться могли только два раза в год, когда Колоколнышко наше красное то на зиму, то на лето поворачивает. А к летнему равноденствию Купальница двух деток принесла. Кострому и Купало. Сестрицу и братца…
