— Ты о чем?
— На твоей шее. Что это?
— А, плойкой обожглась, все в порядке. Замажу. А ты… Игнат, я не хочу ругаться, если что-то случилось — говори, но не смей себя так вести со мной. Или ты выпил?
Я подошла к нему, чтобы принюхаться, и это было ошибкой. Очень серьезной ошибкой, как я поняла позже. Мне нужно было уйти, когда Игнат прогонял.
Жаль, что я этого не сделала.
— Плойка, да? Не засос? — Игнат обхватил меня за шею, в глазах плещется чистейшая ярость. — Опять чертово вранье, блядь.
— Игнат, — прохрипела я, — пусти… пусти меня! Что ты творишь?!
— Шлюха, какая же ты шлюха, — он удерживал меня, рассматривал со странным, темным интересом. — Не засос, а плойка. Роль дали за талант. А я — просто кретин.
О чем он говорит? Какой-то набор не связанных между собой предложений. И мне страшно. Я впервые вижу Игната таким. Больше пугает не то, что он меня за шею держит, а взгляд — он невменяемый, жуткий какой-то. Пробирает до костей, заставляет дрожать, и не шевелиться — авось пронесет.
— Игнат, не глупи, давай потом поговорим. Спокойно. Не стоит из-за ожога от плойки затевать ссору, это не засос, с чего мне тебе изменять? — набралась я смелости, и заговорила. Мягко, спокойно, хоть и напугана до жути. — Мне, правда, пора. Отпусти меня, я поеду в театр, и мы оба успокоимся к вечеру, и все обсудим.
— Ты не поедешь в театр, Слава. Больше не поедешь, — покачал Игнат головой. — Ладно, я готов простить, забыть, но больше никаких ёбарей. Дома останешься! — сказал, и толкнул меня на кровать, на которую я упала.
— Ты сбредил? — заорала я. — О чем ты вообще говоришь? Какие ёб… какие любовники?! Я ТЕБЯ люблю!
— Любишь? Так давай трахнемся, — Игнат навалился на меня, дернул пуговицы на брюках, и вырвал их с мясом.
— Отстань!
— Докажи, что любишь… если любишь, конечно, — он словно обезумел, сдернул с меня штаны, и я сжала ноги — никакого возбуждения, лишь голый испуг и непонимание. — Или мне уже твое тело недоступно? А, точно, ты у нас типа знаменитость, такие как я недостойны это тело трахать, да?
Игнат перевернул меня на живот, зафиксировал тело — не вырваться. Мне просто не вырваться. Сердце стучит так сильно, что отдает набатом в голове, и безумные слова Игната слышны плохо. Это всё сон? Это же не может быть правдой? Игнат… он не такой.
— Н-не н-надо, — пробормотала я еле-еле.
Губы не слушаются, я онемела. А затем оглохла, и ослепла. Сухо, я не возбуждена. Не вижу Игната, только чувствую, как он берет меня. Знает, что я испугана, что не хочу, и все равно берет. Против моей воли.
Не знаю, сколько это длилось — минуту, или час. Я могла лишь комкать ногтями простынь, жмуриться до рези в глазах, и слушать биение своего сердца. В голове лишь одна мысль на репите: не прощу. Никогда, ни за что. Это конец. Это гребаный конец всему. И я не понимаю, что его вызвало, в чем я провинилась.
Наконец, это закончилось. Я так и продолжила лежать на животе — на Игната смотреть страшно, глаза открывать тоже страшно. И жить… жить не хочется.
— Больше никакого театра, — глухо произнес Игнат, а затем хлопнула дверь. Я услышала, как в ней повернулся ключ, и я осталась одна.
С кровати я решилась встать спустя минут десять. Встала на ковер — голая, убитая, подошла к двери, и зачем-то попробовала ее открыть — не получилось. Запер! Он запер меня, и мне не сбежать!
— Запер, — повторила свою мысль вслух, и рассмеялась от ненормальности этой ситуации.
