— Меня не трожь! — предупреждающе зашипел Каратик, когда я повернул голову в его сторону. — Во мне сложнее найти что-то хорошее в горе компромата, поэтому на хер иди.
— Не, Кость, если раздавать, то всем. А ты врёшь, что не хочешь подвинуть отца на его месте мэра. И моську корчишь, будто тебя силой сюда притащили. Пиздишь, Каратик. Так что все врут. И Ада врёт, потому что тешит свое эго, когда я таскаюсь за ней по пятам. И бабка врёт, потому что обиженному старческому сердечку так приятно, когда непутевый внучок вопросы задаёт и кутает вниманием, по которому так тосковала театралка. И у кого спрашивать? У той, что наслаждается местью? Или у той, что готова сыграть инфаркт, лишь бы отвести от себя подозрения?
— А ты? — Вера подкидывала маслины вверх и ловила их ртом, звонко щелкая челюстью. — Тогда и ты врёшь. Только в чем?
— Ой, Верусик, не видать тебе мужика нормального, — заржал я, а следом и друзья подтянулись. — Хер кто вывезет такую занозу, как ты. От твоих вопросов порой вздёрнуться хочется!
— Так точны́?
— Так унизительно точны́. И я вру… — затянулся, откидывая голову на подголовник ротангового кресла, и с силой выплюнул облако дыма в чёрное небо.
Конечно, вру.
И себе вру, что правда нужна, и друзьям вру. Хотя прекрасно понимаю, что мне просто нужна моя Ада. Столько лет прошло, а сердце до сих пор ноет, сочится кровью и ядом тоски. Это чувство становится монотонной тупой болью, с которой ты учишься уживаться. Просыпаешься по утрам, заставляешь себя работать, встречаешься с другой женщиной, ведешь её в ЗАГс, хотя на подкорках зудит лишь одна мысль: не назвать супругу чужим именем.
— Раюш, ну, с женщинами мы разобрались. Им только очная ставка поможет, либо пытливый нос Кондрашова вашего. Ну а с тобой-то что? — Вера бросила оливку в мартини и стала бултыхать ей, создавая воронку в фужере. — Врешь, что любишь? Или врешь, что забыл?
— Вер, я просто вру… — точно заноза… Я осмотрел Мелкую, оценив степень её актёрского мастерства, с которым она пыталась скрыть любопытство. И ведь не в бровь, а в глаз…
Дальнейшую нить разговора я потерял окончательно, потому что периферийным зрением заметил оживление в основном зале.
— Ебучий случай… — выдохнул, ощущая, как все мышцы тела стягиваются диким спазмом.
В дальнем углу в окружении толпы прессы стояла мояНочка рядом с педрилой-мучеником Ляшко. Они позировали фотографам на фоне небольшой картины, спрятанной за красивой резной витриной. Я даже привстал, пытаясь рассмотреть её, но видел лишь большие малиновые мазки на фоне чёрного звёздного неба.
— Она подарила им картину! — взвизгнула Вера и стала быстро топать каблучками от ярости.
— Зачем? — я откинулся на спинку поудобнее, чтобы наблюдать этот спектакль.
Ляшко выхаживал павлином, жестикулировал руками, то и дело указывая на экспонат, будто собственными руками написал её. А вот Ночь была темна и безэмоциональна… Она дежурно улыбалась репортерам, то и дело косясь в сторону выхода. Блядь… Да что здесь происходит? Почему мне она готова яйца в глотку запихнуть, а с ним – робкая лань?
— Да он же её шантажирует, — осенило Каратика. Он даже подобрался и стал так странно щуриться, будто по губам пытался читать. — А чей это ресторан?
— Клименко, кажется, — Вера дула от обиды губы и старалась не смотреть туда.
— Первый раз слышу…
— Это сын Горького, — буркнул Каратик, смотря на меня в упор. — Давай Кондру напряжем? Да, многое произошло, Рай, но она наша подруга! Может, ей помощь нужна? Ну, ведь странное творится. И это ограбление, и галерея, где нет ни одной её работы, а тут БАХ… И картина в забегаловке. Лучше бы уж мне её подарила.
