Она и её Он - страница 34

– Новое.

– Новое в меня не влезет, кажется.

– Ида вот очень хорошо поместилась.

– Ида не новое, я ее в детстве на стенку булавками пришпиливала и впадала в сладострастное вожделение такой пластики себе. А когда поняла, что высокой и худой экзальтированной бесовкой мне не быть – пришпилила в сердце.

– Надо попробовать.

– Н. Ну, а вот что. Париж не нов, там Хэм. На него я буду смотреть его глазами. Маленькая Европа – та же деревня, или хуже того – деревня Феллини. На Восток у меня баблосиков не хватит. Индия не нова – там пол моей биографии культурного толка, и индусы, которые все это испортят своими кривыми зубами. Англия – ну, возможно. Россия – я до хрена, где была. Поход я сейчас не выдержу – мокро, холодно, почти снег. Африка – прививки. Австралию и Южную Америку даже не рассматриваю.

– Ты, как всегда, детальна. А новое – в плане событий? Тебя развлекали? Водили по кафешкам утром и барам вечером?

Ой-й-й-й. Ой, мамочки! Беги, Лола!

– Нет. Мне писали поэмы в гжелевых тонах («Балтика-5», баночное).

– Ты бывала вне ответственности за себя?

– Нет.

– Может, попробовать? Обратись к маленькой себе – чего хочет девочка, которая там, внутри, у руля?

– Убить себя об стену и все закончить.

– Ха-ха. Нет, это другой какой-то голос. У ребенка всегда воля к жизни.

– Не знаю. Правда. Слушай. А ведь правда не знаю, вообще не слышу! Опаньки!

– Вот! Послушай.

– Зеркало, Н, у нас какие дальше планы?

– В туалет зайти и домой ехать.

– Ты прекрасно сенсорен!

– Что есть.

– Недоступная мне высота наших глубин! Так, там ведь мальчики налево, девочки направо, да? Тогда я тоже. И пойдем.

Мы вернулись к столику, собрали свои вещи и, почти молча, прошлись еще немного. Попрощались с обещанием написать, клюнув друг друга в щеку. И разошлись.

А я вот сижу сейчас и думаю – про девочку. А что там? Там какая-то омертвелость…

Девочки вообще как-то и нет. В то же время, раз ее видно невооруженным взглядом сквозь геологические слои, она есть. А какой я была, когда не знала об ограничениях, накладываемых реальностью? У меня же куча воспоминаний, таких ранних, что глазами я их не вижу, только осязаю, чувствую носом, в груди и животе. Там безудержная радость! Надо ж. Я так на это не смотрела никогда. Там воля к жизни безумной силы. Там выживший человек, которому достался весь этот любящий его мир. Я помню, как замираю от восторга, что деревянные ложки могут ритмично и красиво стучать. Помню вкусовое предощущение чая с молоком и запах чего-то теплого и воскресного с кухни. Помню свое отражение в черной зеркальной поверхности старого пианино. Помню загадочные завихрения, возникающие в голове, когда я стою одной ногой на маленьком деревянном кубике, поджав под себя вторую.

А постарше? А там кислые подфиолетовевшие сливы на дереве и победа над дворницкой собакой. А еще загадочный чужой детский сад, в который можно влезть через дыру в заборе. И там пироги с капустой, на столе, отпотевающие под кухонным полотенцем. И там шуршащая и погромыхивающая клюква, рассыпанная на полу. И там мои родители.

Я забыла! Я совсем забыла, что люблю их. Что я их так сильно любила, не испытывала в них ни малейшего сомнения. Что они так любили меня! Вот мой папа лежит на полу, явно выходной день. Вот он расспрашивает меня про «у Маши было два пирожка, а у Кати пять». А вот я стою на его спине и прощупываю ногой что-то твердое. А вот мама принесла с работы конфеты и зовет нас, и смотрит, как я держу себя одной рукой за другую и не беру их все сразу, охапками, потому что такого ведь не бывает. А вот я расчесываю маме волосы, пышные, завитые крупными локонами. А вот ее шерстяная бирюзовая блузка, которая мне так нравится, что я открываю шкаф, трогаю ее за рукав и грущу, что мама ее слишком редко надевает.