Они не мы - страница 17

Когда мой ребёнок оказался слабым и не мог противостоять лучевой болезни, его утилизировали во Дворце Деактивации. Мне выдали лишь маленькую коробочку с обеззараженным детским пеплом. Её я самостоятельно должен был доставить на Стену Прошлого. Прекрасно помню этот день, словно всё случилось вчера, но на самом деле уже несколько лет прошло.

Я видел стену, ближе к центру Сферы, и она была огромна. Невероятно большая! У меня – пластиковая коробочка, но я потерялся на фоне гигантской, давящей на меня конструкции. И если бы не помощь профессионалов, не знаю, смог ли бы я вообще что-нибудь сделать. Таких страдальцев, как я, там было несколько. Мы централизованно поставили свои коробочки на большой лоток.

Специальный механизм, которым управлял несколько рабочих, ставил прах наших близких возле сотен и тысяч таких же ёмкостей. Сыну не было ещё и девяти, а коробки-то стандартные, и пока я нёс её, пепел пересыпался внутри. Так музыкально! Хоть здесь ему не будет тесно, утешал я себя, но как-то неубедительно, и потому жёлтые слёзы всё равно скатывались под очками.

Помню, когда мы с отцом хоронили деда, тот еле-еле поместился в своё посмертное пристанище. И горя почти не было, как-то рутинно отнёсся я к этому! Смерть этого старика, измученного жизнью, не выбила из меня даже вздоха. Тогда лишь я понял, что деда своего не знал, мы жили как-то отдельно, хотя и в одной комнате, а потому – никаких угрызений совести. Но бывают в судьбе удары посильнее…

Смерть сына была первой, но не единственной причиной зарождения боли. Жена оказалась ещё слабее отпрыска и совершила страшное преступление – попыталась умертвить себя, прыгнув под здание Передвижного Правительства. Но добрые люди удержали её и сдали властям, и уже довольно долгое время она пребывает на каторге. Ни слова, ни строчки.

Сначала мне было очень больно, стыдно и страшно. Я боялся, что карьера моя окончена, что все смеются за спиной, или хуже того – жалеют. Ошибался. Постепенно я дорос до главного редактора, мне выделили апартаменты. Постепенно даже начал забывать свою жену, но иногда всё же воспоминания накатывали. Она снилась мне, и там нас было трое, и мы были счастливы.

Хоть письма у нас писать и не принято, с этого начинался наш роман. Я каждый день бросал маленький конвертик под дверь её комнаты, и отец жены ужасно сердился, что я такой скромный и нерешительный. Но потом, когда я пришёл сказать о своём намерении, Трёсотыч (иначе его не звали, даже его собственные жена и дети) вытащил мензурку алкоголя из своих запасов, и мы поладили. Сначала подрались, а потом поладили, но это мелочи.

В день смерти моего слабого сына мне хотелось лечь возле стены, простирающейся на многие ярусы вверх, и остаться там навсегда. Ни слова на коробочках, ни даты, ни даже имени – глупая дань прошлому, бездарной истории, которая довела нас до такого состояния существования. Мне было так тяжело, так холодно, что дальше не хотелось делать ничего. И в этот момент я прекрасно понимал жену.

Но было холодно, и людей было немало, и рабочие как-то странно на меня глазели, адаптированные к ежедневным слезам и горьким крикам. Потому я встал с земли, отряхнул грязь и ушёл, и больше ни одной капли скорби не появилось под защитными очками – клянусь здоровьем Главы.

Я подарил себя труду, защитному механизму, включаемому каждый раз при наступлении тяжёлых условий существования. Труд – это не совсем то, что называется профессией. И скоро боль успокоилась, уснула, и душа совсем перестала страдать, что свойственно всем людям творческих профессий. Хотя семьи у меня до сих пор нет, да и не будет уже никогда. Зачем мне семья, когда у меня есть редакция? Новой боли я не выдержу, поэтому незачем и пытаться»