Когда мне исполнилось восемнадцать, я одолжил немного денег и снял помещение под студию. Первое время было очень трудно, у меня не было клиентов и знакомых, но я не боялся тяжелой работы. Зарабатывал на жизнь в магазине фотоматериалов, по выходным фотографировал на свадьбах, а по ночам корпел в темной комнате над отпечатками. Дело развивалось и пошло в гору, вскоре появились более серьезные заказы и солидные деньги. Я гордился собой, верил, что смогу использовать свой талант и не умру с голоду. Уже тогда я очень редко заглядывал в родной дом. И когда раз в полгода заставлял себя туда зайти, почти всегда оказывалось, что отец на работе или в командировке, а мать здесь, на кухне, перемывает чистую посуду и принимает меня за соседку, которая иногда заходит к ней поболтать. После этих визитов я часто задавался вопросом: как случилось, что два таких разных человека привели меня в этот мир? Но я знал, что это один из тех горьких вопросов, на которые нет сладких ответов.
Последним доказательством того, что мои родители обитали в двух разных мирах, вообще не связанных друг с другом, был тот факт, что отец не появился на похоронах моей матери, хотя, как говорили, именно он нашел ее мертвой на кухне. Вместо этого он отправился на дежурство в больницу. Не верю, что никто не смог его подменить. Не верю. В тот день я перестал с ним общаться. Впрочем, это не имело для него никакого значения, потому что почти двадцать лет он даже не пытался связаться со мной. До вчерашнего дня.
Взяв трубку, я не узнал отца по голосу. Лишь через некоторое время до меня дошло, где я слышал этот претенциозный тон. Он умолял меня прийти. Он долго рыдал в трубку, пока я не уступил. На свою беду.
* * *
– Чего ты хочешь, папа? Разве нельзя было всё решить по телефону?
– Сядь, пожалуйста.
– Не сяду, сначала объясни.
– Садись, это довольно длинная история. Хочешь чего-нибудь выпить?
– Не веди себя так, будто все в порядке. Господи, не плачь! Все хорошо, я сяду на минутку. Я никогда не видел тебя таким. Раньше ты умел держать себя в руках.
– Все меняется. Мир рушится, сынок.
– О чем ты говоришь, папа?
– Я был уверен, всю жизнь был уверен, что делаю правильно; что я отказываюсь от одних дел в пользу других. Это было разумно, это создавало в жизни порядок. Я лечил людей, изучал физиологию нервной системы. Всё было таким простым. Уместным. Согласованным со всем остальным. Ты веришь, сын? Ты во что-то веришь?
– Ну… Я не знаю. В церковь я не хожу, если ты об этом.
– Нет. Ты же знаешь, что я имею в виду. Веришь в какого-нибудь Бога, богов, в Абсолют, Материю, Пустоту. Во что-нибудь. Так, по-настоящему. Во что-то личное. В то, что внутри твоего естества.
– Я никогда не задумывался об этом. Я фотографирую. Просто. И порой, часами просиживая в темной комнате, испытываю приятное ощущение, что нахожусь там, где нужно. В нужном месте и в нужное время. Мне больше ничего не надо.
– А если окажется, что это бессмысленно?
– Я уже понял, к чему ты клонишь. Позволь мне…
– Нет, нет, погоди. Я не это имел в виду. Я не хотел сказать, что твоя работа бессмысленна. Я просто хочу, чтобы ты задумался, чисто гипотетически, что бы было, если бы ты однажды нашел доказательство того, что фотография не имеет смысла?
– Я не знаю, что сказать. Наверное, тогда у меня ничего не осталось бы. Я бы чувствовал себя потерянным. Не думаю, что я могу представить себе такую ситуацию.
