чертовски хотелось жить, учёба тянулась бесконечно,
но если надо было – списывали без зазрения совести,
торговали джинсами, продавали водку по ночам,
хотя если честно – больше, наверное, сами покупали.
С виду такие циничные, наглые, пошлые и развязные,
в душе все были добрыми, отзывчивыми и ранимыми.
Он совершенно не мог припомнить злых и гадких людей.
А драмы? Боже мой, какие удивительные трагедии
чуть ли не ежедневно разыгрывались на его глазах,
сколько сердец было разбито на ступенях крыльца,
сколько слёз и горьких проклятий слышали вахтёры!
Суждено было и ему самому в один прекрасный день
стать отвергнутым возлюбленным молодой красотки.
Господи, как он проклинал себя, впуская сам однажды
на рассвете в общежитие эту нагулявшуюся дрянь,
прятавшую от него счастливые довольные глаза,
как он плакал потом – всё, жить больше незачем,
как мстительно радовался её зарёванному лицу потом,
когда его бывшую «поматросили и бросили».
Ах, эта извечная женская склонность к вероломству…
Итак, было седьмое марта, девять часов вечера,
когда в мужскую комнату ворвалась женская толпа.
Степанова, изволившего мирно дремать, растолкали —
он никогда в жизни не видел столько разъярённых лиц,
его толкали, рвали с плеч рубаху, что-то орали…
Это был первый массовый психоз на его памяти,
если не считать майско-ноябрьских демонстраций —
наблюдать спросонок женское безобразие было жутко,
доселе милые дамы преобразились в злобных фурий
и вели себя крайне негативно, вымещая свою злость —
тайком щипали, тыкали кулачками – почему, за что?
«Тихха!» – от его рыка с потолка посыпалась извёстка,
опешив, нападавшие отступили, и всё прояснилось.
Витя, человек труда, поступил по-своему правильно.
Он реально мыл всю зиму все эти чёртовы сортиры,
то и дело требуя оплаты – ему обещали и не платили,
к весне гегемоново долготерпение совсем иссякло.
Витя долго слушал подколки и насмешки в свой адрес,
разозлился и в аккурат перед женским праздником
заколотил гвоздями-сотками двери в туалеты,
после чего забаррикадировался в своей каморке,
с чувством выполненного долга накатил «бормотухи»,
расхрабрился и запел козлетоном излюбленное:
– Еду-еду-еду я, в Благовещенск еду я,
там живут мои друзья – алкоголики и я!
Ситуация была патовой – Витя предусмотрительно
уволок единственный лом-гвоздодёр в своё логово.
Пока утомлённые естественными потребностями дамы
организованно бегали в соседнее мужское общежитие,
Степанов вёл сложные переговоры с террористом,
которые срывались несознательными гражданками,
то и дело категорически требовавших Витиной крови.
Процесс затянулся – достигнув к полночи консенсуса,
в сопровождении беснующихся жительниц общежития
они торжественно шествовали от туалета к туалету,
Витя, ворча и для вида на каждом шагу упираясь,
выдирал с визгом гвоздодёром из косяков гвозди.
Одна крупногабаритная девушка из финансисток,
алчно глядя на нетрезвого субтильного сантехника,
неожиданно с восхищением резюмировала:
«Вот это мужик! Вот это я понимаю! Сказал – сделал!»
Светало. Степанов вахтёрил, отгоняя сигаретой сон,
«жрицы любви» возвращались с ристалищ страсти,
покупать цветы-конфеты и поздравлять было некого,
девчонкам из группы отдарились какой-то ерундой,
предстоял суматошный день, дежурил свой деканат,
всё должно было происходить на высшем уровне,
где-то в тумбочке валялась недописанная курсовая…
Зевая, появился его напарник, «афганец» Сидоренко,
