Когда молодежь выходила из дома Бакуниных, на пороге появился отец семейства, важный сенатор, прокурор Алексей Афанасьевич Дьяков. К времяпрепровождению своих дочерей он относился снисходительно, полагая, что не может быть опасности в архитекторишке Львове или рифмоплете Хемницере. Дочери его не так глупы, полагал он, чтобы видеть в этих вертопрахах женихов. Только не догадывался прокурор, что девушек, имеющих наследство и важного отца, как раз более всего занимает ум молодых людей, быстрая мысль, а о выгодах они и не помышляют.
Левицкий радушно встретил гостей. Он был уже стар, сед, но черные глаза горели молодым огнем. Подвинул кресло Машеньке, познакомился с Капнистом, пожал руку Ивану Ивановичу Хемницеру, Михаилу молча указал глазами на мастерскую: гляди, мол.
Святая святых! Тут были гипсовые и мраморные античные головы, бюсты, дорогие драпировки, красивейшие ткани, бронзовые подсвечники и картины, картины и рисунки. Портреты стариков, детей, женщин – чудо как хороши! А одна девушка, изящная, с цветком в руке, словно летящая, как бы мельком взглянула и бежит дальше! Вот бы скопировать, подумал Михаил.
Разговор зашел о Демидове, о том, как Левицкий завершал его портрет, и до Миши доносился глуховатый голос художника.
– Да, 1773 год знаменательный. Дидро, покидая Россию, сказал, что в России, под 60 градусов широты, блекнут все идеи, цветущие под 40 градусами. Я поехал в Москву, к Демидову, познакомился с вельможей. Ну, не встречал еще подобного! На выезд его сбегалась толпа. Удивить – главная его забота. Между тем умнейший человек, скажу я!.. Так ты, – неожиданно он обратился к Михаилу, – у него живешь?
– Да, – коротко ответил тот, не пускаясь в пояснения.
– А тут где обитаешь?
– Совсем недалеко…
Вдруг раздался восторженный возглас Машеньки, и разговор прервался.
– Вот он, наш Львовинька!
Левицкий одобрительно кивнул, и все столпились вокруг портрета.
– Ах, как славно вы это передали, Дмитрий Григорьевич! – расплылся в улыбке Хемницер.
– Да он будто еще и фразу не договорил! – засмеялся Капнист. – Рот не успел закрыть наш Цицерон!
– И правда! – улыбнулась Маша. – А глаза-то, так и сияют умом!
– Да то не мой ум! – засмеялся Николай Александрович и тут же сочинил экспромт:
Скажите, что умен так Львов изображен?
В него искусством ум Левицкого вложён.
С портрета на всех смотрели большие лучистые глаза, взгляд, приправленный легкой насмешкой, пронзительный, проницательный. Губы чуть приоткрыты, словно писал его художник в момент очередной страстной речи. Львов всегда говорил темпераментно, восторженно, умно, порой в глазах его мерцали слезы.
– Я, как бы пасмурен ни был, приходя к Николаше, всегда делаюсь веселее, – улыбнулся Хемницер.
Михаил услышал над собой чуть глуховатый голос художника:
– А ты, юноша, вроде любишь живопись, вон как глядишь. Чем занимаешься?
Михаил вытащил из кармана миниатюру, сделанную для Лохмана. Левицкий ее похвалил, но добавил:
– На сем остановишься – живопись упустишь. Большие портреты не пробовал?
– Я уши не могу на месте прилепить, не получается.
– Уши, говоришь? Это дело непростое. Некоторые рисуют так, чтоб ушей не было видно. Гляди, пробуй. Дома есть кто-нибудь? Вот и пиши портрет.
Возвратившись вечером в меблированные комнаты, Михаил столкнулся в коридоре с взлохмаченным Лохманом. Тот сразу скрылся в своей комнате, а Михаил еще долго не спал, листая книгу и вспоминая нынешний вечер. Потом открыл баул, где кошелек? A-а, вот он, внизу. Пересчитал. Денег, которые дал Демидов, сильно поубавилось. Плохо помнит, сколько было. А может, взяли? Но тут же обругал себя.
