Трудовое перевоспитание 38-летнего московского профессора Лосева, приговорённого решением коллегии ОГПУ к 10 годам лагерей, началось на лесосплаве у холодной Свири в октябрьскую непогоду. Через две недели он заработал ревматизм, затем третья по счёту врачебная комиссия учла, наконец, давнюю болезнь глаз профессора и признала его инвалидом. Ему даже предоставилась возможность выбрать себе работу, весьма подходящую для философа, привыкшего размышлять в уединении, – посменно сторожить лесоматериалы, разгуливая вдоль реки то днём, то ночью. Позади осталось 17 месяцев пребывания во внутренней тюрьме Лубянки (из них четыре с половиной – в одиночке), изнурительные допросы и оглашение сурового приговора. Но именно здесь, в сырой, битком набитой по ночам людьми лагерной палатке, к нему пришла надежда на скорый возврат к письменному столу. Надежду, правда, ещё не раз побеждало отчаяние…
12 декабря 1931 г. заключённый 2-го отделения Свирлага Алексей Фёдорович Лосев пишет Валентине Михайловне Лосевой (своей Ясочке), заключённой Сиблага: «… нам предстоит ещё большой путь. Я только что подошёл к большим философским работам, по отношению к которым всё, что я написал, было только предисловием…». Можно лишь догадываться о грандиозности замыслов профессора, ведь в упоминаемое «предисловие» входит целых восемь книг, изданных им в 1927 – 1930 годах! Содержание этих трудов не только не согласуется с марксистско-ленинской философией, но, по существу, противостоит ей, они наполнены глубокими идеями синтеза науки, религии, искусства.
Не пройдёт и двух лет, как Лосев действительно возвратится к своему письменному столу в квартире на Воздвиженке и снова его Ясочка будет рядом. Но… ни одной строчки не дадут опубликовать опальному профессору целых 20 лет. Функционеры ЦК ВКП (б) даже очертят границы его научных интересов: ему предписано отныне заниматься лишь античной эстетикой и мифологией, не вступая в пределы философии.
Под угрозой физического уничтожения Лосева вынужден принять навязанные ему правила игры. Даже получив после смерти Сталина возможность публиковать свои новые работы, он больше не пытается бросать прямой вызов власти. Как-то уже в весьма преклонном возрасте Алексей Фёдорович в минуту откровенности обронил: «Не знаю, может быть, теперешние кусачие выпады тоже ведут к высылке…» Профессора не покидает ощущение зыбкости своего положения. Это и не удивительно: официальное решение о реабилитации А. Ф. Лосева появится лишь …через 6 лет после его кончины. Труды, изданные им до ареста, остаются под запретом: к рукописям, написанным им сразу после возвращения из заключения, он сам больше никогда не обратится, упрятав их подальше «в стол». Ему навсегда перекрыт доступ в Академию наук; он не допускается к преподаванию в стенах своей alma mater – Московского университета. Дозволено лишь учить латыни первокурсников пединститута…. Но, несмотря на духовный вакуум, Лосев с головой уходит в работу. Он готовит аспирантов, принимает экзамены, борется с подозревающими крамолу редакторами своих работ, всегда находя опору в беззаветно преданной Азушке (Азе Алибековне Тахо-Годи), с которой связал свою жизнь после кончины в 1954 г. Валентины Михайловны. По окончании вынужденного молчания (то есть когда ему уже минуло 60) Лосев опубликовал около 500 (!) научных работ, включая несколько десятков монографий, по эстетике, мифологии, античной культуре, теории литературы, языкознанию и, главное, монументальную, 8-томную «Историю античной эстетики». Даже окончательно ослепнув, он продолжает надиктовывать новые и новые строки. Казалось бы, сделано всё, что в человеческих силах, и даже больше. Но на 95-м году жизни, за несколько месяцев до кончины, Алексей Фёдорович произнесёт в отчаянии: Нет, ничего не сделано, ничего не успел сделать!.. Погибла жизнь…» В чём причина столь неожиданной самооценки?
