— Я уснула.
— Ты горишь, — прохладная ладонь накрывает мой лоб. Блаженно закатываю глаза. — Пойдем, уложу тебя.
Соколов сам закрывает двери на все замки, я, не дожидаясь, пока он разденется, иду в комнату, включая верхний свет по пути. Перед глазами все расплывается. Сажусь на кровать и, прикрыв глаза, глубоко дышу. Организм вполне четко сигнализирует, что расставания легко не проходят, особенно если через несколько часов вступаешь в сексуальную связь с другим. У меня случился эмоциональный передоз. Мозговой центр потерял управление, и тело перешло в режим борьбы с заразой. Я даже слова в предложение собрать едва могу, не то что размышлять, почему не решаюсь послать Соколова грубо и конкретно. А Пашка пользуется моей несостоятельностью.
— Где градусник и лекарства? — он задирает рукава свитера, собирая их в гармошку выше локтя. Я снова засматриваюсь на вязь татуировок. Родин их терпеть не может, а у Соколова рисунки складываются в эстетику. Я раньше думала, что вгонять чернила под кожу — наивная блажь людей, которые не вышли из переходного возраста, но, глядя на Пашу, понимаю, что его вряд ли можно упрекнуть в незрелости.
— В угловом шкафу на кухне.
Соколов возвращается с таблетками, градусником, водой и горячим чаем. Я настолько отвлекаюсь на переписку с Ликой, что теряю счет времени. Когда он только успел все провернуть? И с чего вдруг решил похозяйничать на моей кухне? Смотрю на кружку, затем поднимаю взгляд на Пашу. Он невозмутим и совершенно серьезен, не читаем, как и в любой другой день.
— Это лишнее, — произношу строго.
— Смени гнев на милость хотя бы на полчаса и просто скажи спасибо, — вздыхает, закатывая глаза.
— За то, что ты чуть не выломал дверь и перепугал половину подъезда?
— Никто даже не вышел, — уголки его губ приподнимаются в улыбке.
— На месте соседей я бы тоже тебя побаивалась, — забираю градусник, включаю и кладу подмышку. Соколов наблюдает, а я понимаю, что от этого внимания понемногу оживаю. Я не одна, я не лечу в бездну, и даже есть люди, готовые обо мне заботиться. Это дорогого стоит, и будь я не такой ненормальной, наверняка бы расчувствовалась, что Пашка приехал, потому что переживал, но сегодня меня хватает лишь на то, чтобы чуть меньше спорить.
Я подтягиваю колени к груди и замолкаю. Соколов садится на край кровати, тоже ждет. В нашем молчании сегодня много всего: и Пашкин страх, и мой раздрай, и даже немного уюта, который сейчас окутывает нас. Мне не хочется прерывать тихую идиллию, а вот бездушной машине с ртутью внутри плевать. Градусник пищит, демонстрируя тридцать восемь и один.
Пашка качает головой и молча выдавливает из блистера таблетку «Ибупрофена».
— Спасибо, — все же благодарю и решаю приберечь яд до лучших времен.
— Пожалуйста. Я побуду с тобой, пока таблетка не подействует, потом поеду.
Киваю и двигаюсь в сторону, освобождая больше места для Соколова. Он сразу же устраивается рядом, понимая все с полуслова.
— Включишь что-нибудь? — прошу, потому что сидеть с Пашей в тишине — непроходимое испытание. Я отчего-то чувствую себя виноватой, потому что не испытываю и десятой доли всего, что Соколов ощущает в отношении меня. А еще мне то жарко, то холодно, и от этого тоже надо отвлечься.
Пашка останавливается на какой-то части Форсажа. Кажется, я потеряла счет после пятой. Он подает мне чай, спустя двадцать минут привозят кучу ужасно вкусной и ровно на столько же вредной еды. Меня начинает отпускать, сознание проясняется, и просыпается аппетит. Я не ела с обеда, и теперь голод берет главенство, поэтому я без зазрения совести съедаю сэндвич и половину копченых колбасок.
