С того момента, как мы оставили нашего Ивана несолоно хлебавши в районе железнодорожной станции Пушкино, минуло около девяти месяцев. Тогда еще едва начиналась осень, ныне уже лето было в своей начальной поре. Как раз вчера, первого июня, они с Жанной и ощутили первые признаки. Почувствовали первые, так сказать, знаковые толчки.
За прошедший период очень многое изменилось в жизни Ивана. Он даже внешне настолько преобразился, что его с трудом некоторые из вас смогли бы узнать. Того полноватого, длинноволосого, с наклевывающейся лысиной и жиденькой бородкой добряка уже не было и в помине. Ибо явился он теперь перед нами гладко выбритым по всей площади волосяного покрова головы, – не считая, естественно, бровей да ресниц, – что оказалось, подчеркивая масштабы лба и крепость шеи, весьма и весьма ему шедшим. Был очень даже строен и от того представлялся несколько выше, чем прежде, ростом. Еще более заметной на похудевшем лице стала горбинка чуть искривленного в сторону носа. Но, впрочем, глаза. Они-то точно оставались прежними: левый серого, а правый зеленого цвета. Пожалуй, различная пигментация радужной оболочки глаз, как явный отличительный признак, все-таки сразу же выдавала Ивана. А еще его ровная, очень добрая и располагающая к себе улыбка. Но все эти внешние преобразования вовсе несравнимы с событиями, произошедшими и происходящими в текущую пору его жизни.
– Ванюша, – лишь ступив на порог квартиры, услышал он по-утреннему певучий Жаннин голосок, – Ну, вот. Опять ты меня не разбудил. Оставил одну. Ты же знаешь, нам сейчас лучше постоянно быть вместе. Предупредил хотя бы что ли.
– Я на минутку-то и отлучался. Сгонял за хлебушком. И потом у меня не было достаточной уверенности, что ты еще спишь. Мало ли: может, проснулась, да ушла, как случается, сразу в себя. Чего было зазря беспокоить? – входя в комнату и эмитируя движения бросающегося в кровать к укротительнице Орнелле Мути строптивого Андрея Челентано, – Ах, как же я обожаю эту кареглазую ворчунью!
Тогда осенью он, погруженный в размышления о загадочной незнакомке и о связанных с нею, происходящих в нем внутренних метаморфозах, возвращался домой, и был прямо-таки ошарашен неожиданным столкновением у двери собственной квартиры.
– Привет, Иван! – сверкнули на него два огонька глаз.
– Привет, – несколько растерялся: мало того, что она знала его квартиру, так еще и обращалась по имени.
– Меня зовут Жанна. Нам надо поговорить. Может, пригласишь?
Без лишних предисловий и сразу на «ты». Причем выглядело все так, как будто именно оно и должно было быть. Словно между ними уже существовал некий духовный контакт, а сейчас он просто материализовался путем непосредственного общения.
Конечно же, пригласил. Пили кофе и разговаривали. Правда, поначалу в большей степени говорила она, а Иван, пытаясь переварить поток обрушивающейся на него информации, обходился лишь редкими вопрошающими репликами. Затем, когда количество точек соприкосновения оказалось уже вполне для того достаточным, форма их общения гораздо более стала походить на полноценный диалог.
Оказалось, что все произошедшее ранее с Иваном было с одной стороны просто из ряда вон выходящим, с другой же – вполне себе закономерным и чуть ли ни обыденным делом. И всему причиной, первоосновой, так сказать, явилась вода. Да-да, та самая, упомянутая ранее, вода. Причем речь шла не только о чудодейственных свойствах водицы из родника в Мамонтовке, – что еще можно было бы как-то предположить, – но, и ничуть не в меньшей, а может даже и в большей степени, о так ненавистной всем жителям Пушкино ржавой воде из крана.
