Она вздохнула и покачала головой.
– В какой-то момент я решила, что мне просто необходимо сменить свою деятельность и полюбить кого-то другого. Но вот, я вернулась сюда, где все и началось. Теперь я каждое утро пью тот кофе, который хочу, с тем количеством молока, которое мой взгляд только найдет приемлемым. Сплю до обеда, как я хочу. Мечтаю, как я хочу. Я могу чихать, не прикрывая рта, и завтракать в кровати, и самое главное, без зазрения совести не скрывать свой акцент.
– И что с Йованом будет теперь?
– Ничего. Я не планирую разводится официально. Я получаю от него письма, складываю их в одно место, и, конечно, никогда не читаю. Все это слишком прозаично. Я могу догадаться о каждой строке, что есть в этих письмах.
Кристина закачала ногой и убрала волосы за уши. Настало то время, когда за счет темноты фиолетовые балконы становились насыщеннее своим цветом.
– А ты? Почему вы развелись?
Я уставился в пустоту, пытаясь найти в себе то, что происходило тогда на самом деле. Дело в том, что я долго с этим боролся. С теми воспоминаниями. Я посадил это глубоко внутри себя и загородил от своего же внимания бетонными плитами. Но все было в порядке. Все было в порядке, пока я не начинал все это из себя доставать.
– Она разлюбила меня. И в один день исчезла вместе с ребенком.
Кристина повела бровью.
– Достаточно прозаично?
– Да уж. Иначе и не скажешь.
– Я тоже ничего не знаю о ней. Мог бы узнать, но не хочу. Можно сказать, я так же, как и ты, могу догадаться обо всем сам. Все это как-то уж слишком прозрачно.
Она долго всматривалась в мое лицо, на какое-то время застыв, как гипсовое изваяние, а потом издала горлом такой звук, словно наглоталась камней, повела плечом и отвернулась. Я рассмотрел в этом движении нежелание переставать смотреть. Это была некая вынужденная мера, загнанная в рамки приличия. Стоило ли мне говорить, как сильно ей было жаль? Ее тело говорило само за себя. Оно сразу стало каким-то неловким и угловатым, как будто ей стало отчего-то неудобно от самой себя. Язык тела говорит в девяносто девяти и девяти случаев, в то время как лицо может стать любым, каким только человек не пожелает его сделать. Лицо в девяноста девяти и девяти случаев молчит.
– А как же ребенок?
– Если человек чего-то хочет, его не остановить.
– И ты ничего не сделал?
– И что же по-твоему можно было сделать? Подать в розыск?
Я молча потер складку свою над бровями.
– Я всегда знал, что она мой личный палач, а мне в какой-то момент предстоит лишиться своей головы. Я просто не стал ей мешать.
Она закусила губу и взяла чайную ложечку в руку.
– В конце концов, такие как она не приживаются в браке. Да что уж там, они нигде не приживаются. Бегут ото всюду, будто их кто-то гонит. Беспрестанно чувствуют, что они не в своей тарелке, но этой нужной тарелки нет просто нигде. Таких людей не надо искать и не надо останавливать. Если запереть их дома, они вылезут в окно и расшибутся в лепешку об асфальт. Если верить этим людям, это – лучше, чем остаться в четырех стенах. Поэтому, лучше уж так. Отодрать как пластырь к чертям собачим. Рана долго будет болеть. Но все же, когда-нибудь перестанет. Так бы она болела всю жизнь.
– Ты это про нее?
– Скорее про себя. Сомневаюсь, что у нее остались какие-то раны. Что уж о пластырях говорить.
Мы помолчали, пока на улице №2, той, что была за ее спиной, по одному все больше и больше загорались балконы. Наверное, у нее было, что сказать мне или даже спросить, но она запечатала это все где-то в глубине души. Кристина отличалась тактичностью. Она бы никогда не стала юристом.
