Читать онлайн Борис Екимов - Осень в Задонье. Повесть о земле и людях

© Екимов Б.П., 2016

© Издательский дом «Никея», 2016

Мириться с подлостью нельзя, но мир души, почерпаемый из Бога, сам умудрит человека, как воевать ему с мерзостью, прощая людей и не оскорбляя их. Только тишина отражает небо.

Иван Аксаков

В русской литературе есть такое испытанное понятие – «классик». Им сейчас разбрасываются направо и налево. Зайдешь в книжный магазин и оказываешься в окружении классиков: «классик современного детектива», «лучший роман классика постмодернизма», «знаменитое произведение классика любовного романа», «успешный роман современного классика»…

А вот Пушкина при жизни никто ни разу не назвал классиком. И Достоевского, и Чехова. И не потому, что критики были тогда злые и несправедливые. Просто люди были бережнее со словами и не торопились делать из человека памятник. Они понимали, что судьба писателя решается не только его современниками.

Как не всякий пожилой монах, к которому стекаются верующие и которого называют «старцем», становится подлинным старцем, так и не всякий увенчанный премиями модный писатель станет классиком.

Одна из таинственных закономерностей русской литературы состоит в том, что чаще всего в сонм классиков у нас входят те, у кого при жизни не было ни «раскрученности», ни «успешности», ни высоких рейтингов продаж (вспомним Афанасия Фета с его нераспроданными «Вечерними огнями»).

Все это имеет прямое отношение к судьбе Бориса Екимова, который вот уже почти полвека уединенно, тихо и сосредоточенно работает в Калаче-на-Дону.

Он пришел в русскую литературу в начале 1970-х годов и не из теплицы Литинститута. Позади было детство в Игарке, безотцовщина, армия, завод… Жизнь не была к нему ласкова. Но взялся он за перо не для того, чтобы живописать зло, и не для того, чтобы закрыться от него в придуманном мире. Он взялся рассказать о жизни так, чтобы люди почувствовали, увидели: и здесь, в этой тягости земного бытия, есть свет. И этот свет рядом.

Однажды в беседе со мной он сказал: «Всякая эпоха бывает тяжела, но жизнь не может остановиться на нашей очередной беде. Жизнь есть свет!»

В Москве многие впервые услышали о Екимове только в середине 1990-х, когда в «Новом мире» были опубликованы его повесть «Пиночет» и рассказ «Фетисыч». Пиночетом односельчане прозвали председателя колхоза, попытавшегося на краю пропасти удержать свое хозяйство. А Фетисычем за рассудительность и раннюю самостоятельность звали на хуторе девятилетнего Яшу. История о том, как умерла единственная на всю малокомплектную школу старушка-учительница и мальчонка отправился искать ей замену, – эта история пронзила тогда всех, кто ее прочитал.

Да, проза Екимова милосердна, но в ней нет ни следа поверхностного благочестия. Ничего елейного, сладкозвучного, ласкающего слух. Здесь жестокие столкновения, суровые обстоятельства, вся обыденность русской глубинки, бьющая наотмашь одних и тянущая на дно уныния других. Но здесь и ночная тишина, и звездное небо над степью, и прохлада после дневного жара, и те сотни и тысячи степных звуков и запахов, о которых, кажется, уже никто, кроме Екимова, не напишет.

Он выводит читателя к свету, по-отцовски крепко взяв его за руку. Не оплакивает своих героев, твердо веря в силу их духа, и эта вера незаметно, без публицистического нытья, передается нам: «Не надо плакать… Будем жить!»

Церковь у Екимова – это не место слез и жалоб, а маяк для моряков, попавших в жестокую бурю. Герои Екимова могли бы сказать вслед за Иваном Аксаковым, писавшим своей невесте: «Бог есть не только утешение, но сила на подвиг, труд, деятельность, на жизнь…»

Екимов предельно сдержан во всем, что связано с Церковью. На его страницах не мелькают священники, монахи, семинаристы, паломники… Рецептов духовной жизни здесь никто не выписывает. Никогда и нигде имя Христово не звучит у писателя всуе, а лишь очень редко в устах детей и стариков.

Для Екимова освещенный верой внутренний мир человека свят и неприкосновенен – как тот невидимый монастырь, который в повести «Осень в Задонье» открывается только детям. Эта деликатность писателя, его целомудрие и ненавязчивость возвращают читателю уже забытые нами благоговение и робость перед порогом храма Божьего.

Возможно, именно суровая сдержанность и принципиальная неелейность прозы Екимова так долго мешали православным издателям разглядеть этого писателя. Только в 2015 году у Екимова вышла первая книга в православном издательстве (сборник рассказов «Возвращение» в «Никее»).

После ухода Виктора Астафьева, Василия Белова, Валентина Распутина все чаще можно прочитать о Борисе Екимове: «последний деревенщик», «последний крестьянский писатель». Но точнее-то будет сказать: Екимов – один из последних христианских писателей советской литературы. («Один из последних» – это звучит, быть может, излишне печально, но как иначе сказать, если на всю Россию их осталось трое: Борис Екимов в Калаче-на-Дону, Виктор Потанин в Кургане и Виктор Лихоносов в Краснодаре.)

Как-то я спросил Бориса Петровича о том, что привело его в литературу. Обычно на этот вопрос писатели отвечают долго и глубокомысленно. А Екимов сказал: «Самое хорошее определение было у Есенина: Божья дудка…»

Божья дудка зовет не к славе, почестям и сытой жизни, но всегда к тому, чтобы взять свой крест.

Это и есть главная тема Бориса Екимова. «Возьми крест свой и следуй за Мною». И раскрывается эта тема не в назиданиях, не в декларациях героев, а в их поступках, в том, какой выбор они делают в искушениях, опасностях, а порой и на краю гибели.

Герои Бориса Екимова непрестанно слышат голос совести. И очевидно, поэтому они так одиноки в нынешней жизни.

И повесть с безмятежным, казалось бы, названием «Осень в Задонье» тоже об одиноком стоянии в правде. О мужестве честно жить и растить детей. О людях, гонимых обстоятельствами, бандитами, чиновниками, но не покидающих свою землю.

Одинок человек, но не бессилен. Вот пастух Алексей, застигнутый страшной грозой вместе со своим стадом, не теряется, не предается животному страху, а находит силы и слова для молитвы.

«…Гром гремел беспрерывно. Порою таким тяжким ударом, что земля ходуном ходила… Алексей понял, что нужно ждать и молиться. Словно овца покорная, лицом навстречу плывущим тучам, возле тех же овечек, мокрый, грязный, озябший, он опустился на колени, утонул ими, сплотившись с раскисшей землей.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…

После первых же слов молитвы Алексею сделалось спокойней и легче. Потоки воды, его омывающей, удары грома и сполохи молний уже не тревожили, потому что он думал и молил Господа не о себе, но о старых да малых, о людях и прочей живой твари, которую нынче Господь испытует…»

Одинока в нашей современной словесности оказалась и сама екимовская повесть. Нечего поставить рядом с ней. Только саму жизнь.

Повесть была написана до событий на Украине, до нашествия беженцев в Европу, но тревожный гул приближающейся трагедии слышен у Екимова в каждой строчке. Даже дивные екимовские степные пейзажи (сравнить которые можно лишь с чеховскими в «Степи») пронизаны полынной горечью. Степь с ее незыблемым горизонтом и мятущаяся, рваная, будто взорванная изнутри, жизнь людей, которым остается уповать лишь на Небо…

Как пронзительны у Екимова образы детей и стариков! Причем не только русских, но и чеченских. После горьких событий девяностых годов судьба выбросила немало чеченцев на донские и приволжские земли. С отцовской нежностью и тонким пониманием национальной самобытности описана в повести дружба русского мальчика Тимоши и чеченской девочки Зухры. Эта дружба – как чуть слышный колокол над притихшей ночной степью. Внемлют ли ожесточившиеся взрослые этому звуку? Бог весть.

Молодым летом, за неделю до Троицы, в далеком глухом Задонье, на хуторах, свой век доживающих и вовсе ушедших, – Большой Басакин да Малый, Большой Голубинский, Евлампиев, Зоричев, Теплый, Венцы да Ерик – не одним разом, но объявлялись машины и люди приезжие из окружной станицы, районного городка и даже из областного центра. Правились они не к жилью хуторскому, остатнему, не к руинам, а на кладбища, к родным могилам, подновляя их, прихорашивая свежей краской, бумажными цветами, венками.

Подступала Троица – праздник великий для всех живых и ушедших, а для здешних краев еще и свой, престольный, с давних лет самый чтимый в округе.

Во времена прошлые возле хутора Большой Басакин, на прибрежном высоком кургане, на самой вершине его, из-под каменных плит бил могучий трехструйный родник с просторной каменной чашею, из которой мощным шумливым потоком по каменистому руслу вода устремлялась вниз, к недалекой речке.

Когда-то, в пору вовсе древнюю, в этих краях бушевали подземные могучие силы. Легко поднимая и разрывая песок да глину, выпирали наружу, вздымались, дыбились, порою рушась, огромные серые каменные плиты да белые меловые. Тогда, видно, и появился этот могучий диковинный курган с мощным родником на вершине, с каменными да меловыми выходами и глыбами.

Долгие годы – сотни, а может, и миллионы лет – земные и небесные воды, вечный ветер промывали и пробивали в навалах и выходах мелов и камня узкие щели, проемы, арки, потаенные пещеры да гроты. Там и здесь словно созидались на кургане и рядом островерхие каменные пирамиды, колонны да башенки, арки. Порой не верилось, что все это не человек создал, но природа и долгое время.

Именно здесь, на вершине кургана, возле родника, и была когда-то найдена, объявилась икона Задонской Божией Матери. С той далекой поры курган называться стал Явленым, как и родник. Там поставили часовню из камня-плитняка, на высоком фундаменте. Возле нее ежегодно свершался молебен, на который съезжался и сходился народ со всех хуторов и станиц, окрестных и дальних. Из мест далеких народ разный стекался заранее: молельщики, старцы, юродивые, калеки да болящие, чающие исцеления. В ближних селеньях их привечали едой и ночлегом.

В канун Троицы округа просыпалась в ночи, ближе к рассвету, вскипая, словно потревоженный муравейник. Со всех сторон к Явленому кургану тянулись вереницы пеших людей, конных и воловьих повозок, телег, бричек. Окрестные хутора в этот день пустели. Зато в Большом и Малом Басакине и вокруг Явленого кургана приезжие теснились кучно; лесом вздымались в небо дышлины да оглобли.

А народ все прибывал, пылили дороги.

Не зевали торговцы, заранее разбивая возле кургана и речки свои палатки с булками, пряниками, кренделями, орехами, сладкими цареградскими рожками, конфетами, морсом да лимонадом на льду. Торговля шла бойко.

Но главное, конечно, служба и общий молебен. Священство, певчие приезжали не только свои, станичные, но из Калача, Пятиизбянской, Нижне-Чирской, из знаменитого Новодонского монастыря, и, конечно, приходили и монахи, и старцы-отшельники, которые спасались в пещерах и кельях Явленого кургана, в Церковном провале, на Скитах.

Крестный ход, многолюдный, с иконами да хоругвями, с Явленой Задонской Богоматерью, свершался вокруг часовни. Потом была служба, освящение родника, омовение в водах его. А потом – просто людской шумный праздник: свой, престольный, и всеобщий – Святая Троица.

При советской власти часовню убрали. Высокий фундамент даже взрывали, чтобы навовсе искоренить, как говорили в те времена, «религиозный дурман». Тогда же пропал Явленый родник: один за другим истончились, а потом иссохли три светлых ручья, какие бежали из-под плит песчаника. Потрескалась каменная чаша, заросла полынью. В ту же пору из станичного храма исчезла хранящаяся там явленная икона.