У неё хватало времени быть с Додиком тоже до тех пор, пока она не переполнялась, и тогда отрывалась от него, как от сосуда после утоления мучительной жажды…
– Ты не умеешь жить как я…
– Не умею, – согласился Додик.
– Мы с тобой такие разные – ужас просто… а после разговора с отцом ты совсем стал варёным… Может быть, я тебе надоела?..
– Как тебе это удаётся?
– Что?
– Играть такую великую музыку и задавать такие пошлые вопросы…
– Пошлые? – Вера отстранилась.
– Да. Ты не предполагаешь, что у меня могут быть свои, отдельные от тебя неприятности?
– Расскажи.
– Ты права. Иногда твоя прямолинейность так основательна, что всё становится просто… У моего друга умирает жена… ей сорок…
– Надо хорошую больницу?..
– Нет. У неё лейкемия. Над ней, когда была ребёнком, немцы в лагере делали опыты… Надо лекарство…
– А оно существует? Додик, почему ты варёный? Надо лекарство – надо достать! Оно существует?
– Лёнька говорит, там есть… Тысяча рублей ампула…
– Это хорошие деньги… и этот Лёнька знает, как это сделать? У него там друзья, родственники… «есть родственники за границей»?
– Он хотел увезти её в Израиль… там могли спасти… Но ему сказали, что не успеет… поехать на лечение, даже если деньги найдёт – не пустят… Уехать совсем – будет сидеть в отказе и вообще без денег и без работы… Он послушался, остался, не рискнул попробовать – и вот…
– Ты можешь ему позвонить? Сейчас? И дай мне трубку… или поехали к нему… он далеко живёт? – она сыпала вопросы один за другим и лишь иногда машинально взглядывала на часы…
– Ты думаешь, мы ему сможем помочь?
– Мы можем попробовать, Додик… Я не люблю две вещи: когда ты сутулишься – распрямись! – и когда у тебя отрастает щетина. Она рыжая… и ты сразу становишься старым евреем…
Книга застопорилась. Ночами он просыпался и не мог понять, отчего? В закрытых глазах вдруг начинала бежать яркая строчка, которую он читал, как чужую, и только потом догадывался, что именно от неё проснулся – она торопила записать её. Некоторое время он колебался, убеждал себя, что такое забыть невозможно, но знал, что это неправда и утром ему не удастся вспомнить не только слова, но даже о чём шла речь. Это было состояние сна наяву… возникновение другого мира, в котором он присутствовал, но вовсе не обязательно в качестве материального тела… присутствовал, ощущал, знал, что происходит и почему…. Но всё это принадлежало другим – и мысли, и поступки, и слова, и страхи, и волнения… и в то же время это было всё его. Только его и без него существовать не могло… Он потянулся к листу бумаги… ночью нечего было и мечтать стучать на машинке – соседи бы вызвали милицию немедленно, им вообще не нравилось, что он сидит дома и не бежит к восьми часам на работу… Наверное, их жалобы не раз проверяли… но его пока ни разу не вызывали «куда надо».
– Я хотела тебя спросить, Додик, что стало с Милкой? – Вера притиснулась к нему и заглянула в глаза.
– Какой Милкой?
– У тебя их несколько было? Тогда с той, которую ты учил кататься на велосипеде. И которой так сладко подсовывал под задницу руку…
– А ты веришь, что, если я пишу от первого лица, это обязательно я? И ревнуешь меня к прошлому? К прошлому ревновать нельзя, Вера… я же не спрашиваю: сколько у тебя было мужчин и когда ты это успела?..
– Не хочу с тобой ссориться… А ревновать можно, по-моему, ко всему на свете, и я не верю, что есть неревнивые пары… Просто мне интересно, что с ней стало… не может быть, чтобы ты написал так здорово про несуществующего человека… Не потому, что она совсем как живая, но так можно писать только про то, что пережил… что любил… и уже не разлюбишь… Поэтому я не читаю наши современные книги – они все такие правильные, и авторы знают, что можно, и всегда ясно, кто победит…
