Но даже в таком исцеляющем сне, ему почему-то приснилась не жена со своей скалкой, и даже не горячо любимый трактор, а начальник участка бурения Семёныч. Он размахивал коленчатым валом от его бурового Т-130, и грозился до смерти убить Ильича, если сегодня его не будет на работе. Это было знамение свыше, и поутру Ильич, схватив свою жопу в горсть, ломанулся к автобусной остановке: «Господи, спаси и помилуй раба божия, Илию».
Раскаяние, посыпем главу пеплом
Утром в ожидании вахтовки наша бригада кучковалась в диспетчерской, когда и появился Иван Ильич. По закону подлости тут же нарисовался и начальник участка Семёныч: «Баа, Иван Ильич?! Явление Христа народу!? Пиши объяснительную, но лучше сразу заяву на увольнение, строчи давай, достал ты меня».
Делать нечего, и Иван Ильич трясущемся руками, вспоминая знакомые буквы, стал царапать объяснительную записку. Перо протыкало почему-то сразу по три листа, буквы прыгали и норовили залезть друг на друга словно сохатые во время гона, похмельный пот заливал глаза, разъедая их и мешая писать. Главный экзекутор и начальник Семёныч стоял тут же и всё поторапливал: «Скорей, скорее!». Знал ведь, паразит, сколь тяжка писанина с бодуна, сам ведь такой, но глядя на муки Ильича, он тащился и, наверное, кончал от перевозбуждения, садомазо, в общем.
Объяснительная от Ивана Ильича
«Аж наки десять дней я не был на работе, поскольку тяжело болел обмороженными ногами. В больницу не ходил, потому как санков не было увезти меня туды. На себе баба меня упереть не смогла, поскольку худа больно, и хотя я живу в Дебине двадцать лет, но на меня в больнице даже и карточки нет. А всё с чего началось-то? Припёрло меня до ветру по-тяжёлому, а валенков-то и нетути, жена-баба спрятала кудысь, чтоб я по нечайке за водкой не упылил. Делать неча, я в одних носках вылетаю в сортир, быстренько сотворяю царское дело, а потом пока ноги совсем не задубели, несусь сразу в лавку, а чё зря время терять?
За всеми этими хозяйскими хлопотами даже не заметил, как и ноги отморозил. Утром-то нужно на работу ехать, да ноги в пимы совсем не лезут, распухли, значит. Тут и пошло у меня лечение всякое домашнее, баба же у меня врачихой работает, полы по кабинетам моет, она многое знает, многое умеет. Вот и меня на ноги поставила, только пока печати у неё нет на справки ставить. Прошу понять, вникнуть, простить и допустить к работе. Ваш до гроба, И.И.»
Семёныч, читая объяснительную, хохочет и хлопает себя по толстым ляжкам толстыми ладонями: «Ну Ильич, ну писака, Шолохов, однако, нет, нет, ты – Жюль Верн, вот кто ты». Тот тоже всё здорово врал, да многое из того правдой обернулось. «Ладно, фантазёр, иди работай, а бумага эта пусть пока у меня полежит, я, может быть, с ней в сортир сбегаю при случае, а может и ход дам».
Врал всё Семёныч, он давно знал о запое Ильича. Пусть себе мужик попьёт, покуражится, дурь из себя выгонит, а самый лучший работник, это провинившийся, а потом прощёный мужик. Он потом для тебя, благодетеля, горы свернёт. А фамилия у того Семёныча была Корнев, и сам он был из сибиряков, из купецкого роду-племени, оттого и дело туго знал. Знал он, как скрутить или приручить человека, он всё мог, но не мог только заставить работяг полюбить себя, зауважать. Другая у него выходит кость.
