Двойные, а то и тройные окна в северных бараках малы, а форточки и того меньше, а бывает, что для экономии тепла их и вовсе нет. Просто под потолком в стене прорублены отдушины, закрытые зимой деревянными кляпами, обитыми войлоком.
Постанывая от боли, повизгивая от предвкушения выпивки, Ильич кое-как взгромоздился на крепкий самодельный табурет, стамеской выковырял примёрзший кляп и принялся орать в свет божий как в копеечку, в надежде быть услышанным сердобольными соседями-алкашами, и вот оно. Мир не без добрых людей. Через некоторое время у отдушины уже толпились собутыльники, подавая узнику в отдушину спиртное, взамен получая солёные огурцы и куски мяса, выловленные рукой из ещё тёплых щей. Не имей сто рублей, а имей пару надёжных кентов, и всё в этой жизни будет тип-топ.
Когда жена-баба пришла с дежурства, в квартире был колотун, кляп от отдушины валялся на полу вместе с Иваном Ильичём, который, лёжа на половичке в самой безобразной позе, так же безобразно храпел. В холодной квартире был полнейший бардак, и почему-то воняло мочой и говнищем, как в вокзальном сортире. Женщина, как хорошая ищейка, идя на запах дерьма, нашла в шифоньере под грудой нестиранного белья алюминиевый ковшик, доверху полный отходами жизнедеятельности организма Ивана Ильича.
Это был чудный по своему вонизму аромат с примесью перегара тройного одеколона и чего-то термоядерного. Чуть не теряя сознание, женщина выпулила ковшик в открытую дверь, в сугроб, в Колымский климат. Потом, немного всплакнув о своей женской доле и подкопив злости, она принялась охаживать муженька любимой скалкой, которая во все века являлась главным оружием женского пролетариата. Были ещё чугунные сковородки и ютюги, но это уже тяжёлая артиллерия, и не стоит лишний раз напоминать об этом нашим слабым и нежным женщинам.
Проводя свой антиалкогольный сеанс в сопровождении аналогичной антиалкогольной беседы, она колотила и приговаривала: «Алкаш хренов, пьянь несусветная, вот ужо я тебя подлечу, вовек не забудешь. Вон чё удумал, засранец, в ковшики стал гадить, как щенок блудливый, ведь стоит в сенках для такого случая ведро поганое, так нет же, в ковш насрал, паразит». – «Ну хва, баба, хва, больно ведь дерёшься, вон и волосья-то клочьями на полу валяются». – «Пока ты у меня не посинеешь да лысым не станешь, не успокоюсь, в кои века отыграюсь за всё».
Тут войдя в раж, она, конечно, переборщила, потеряла чувство меры. Ещё пьяный Иван Ильич, обиженный и морально и физически, в долгу не остался и, собрав так грубо попранное мужество, вдруг устроил бунт на корабле и возопил: «Ты, сука, не моги мущину забижать, так как он в семье есть хозяин и добытчик. Скажи лучше, кака твоя любимая каструля, я ещё и в неё насиру!»
Это уже был наглый вызов и перебор с его стороны, это был предел наглости, а потому жена, баба вдруг из просто обиженной и злой женщины превратилась в разъярённую фурию, в русскую бабу, которой уже всё по фигу, которая и в горящую избу войдёт, и коня на скаку остановит, а уж таких вот Ильичей она, как дитёнков малых по попе, отхлещет за милую душу.
Она смогла остановиться лишь, когда на совсем не детские вопли избиенного сбежалось всё население барака. Это было небольшое перемирие, но не конец семейной войны, потому что, едва отдышавшись, она вдруг объявила, что сдаст его в дурдом, а как доказательство его невменяемости отнесёт туда ковшик с дерьмом: «Ведь не может же человек в здравом уме справлять большую нужду в малый питьевой ковшик. Этот ковшик уже много лет висел на гвоздочке, в сенках над бочкой с питьевой водой, и вот на тебе опоганил, паразит, самое святое».
