– Князь-батюшка, ступайте поглядеть, что за городом деется!
… Значит, не приснилось. Сонный Борис даже не стал обуваться. Он вышел со двора, поднялся на тын у ворот – и слова молитвы сами легли на губы. Раз за разом князь повторял «Отче наш», вперив взгляд в черный вспученный холм, из которого поднимался белоснежный, словно младенческий зуб, первый зубец новой крепости…
Отец Викентий поспешил князю навстречу, едва Борис вошел в церковь. Кроткий старый священник был смертельно напуган, у него тряслись руки. Он бормотал что-то о гонце в Лавру, молебствии и защите от дьявольских козней. Узнав, что беса привадила Зоя, пообещал отлучить ее вместе с семейством от церкви. А услышав про княжью просьбу, и вовсе пришел в неистовство, затопал ногами и закричал слабым голосом, что без патриаршего благословения о таком святотатстве, бесовской пакости и помыслить-то грешно. Упираясь ладошками в княжью грудь, старик вытолкал Бориса из церкви и громко захлопнул за ним дверь.
Дело запахло скверно. Князь уже осознал, что столкнулся с силой, превышающей и его могуту, и его разумение. О прежних богах, тех, кого скинул в Днепр князь Владимир, он слышал – немного, но слышал. Мелкой нечисти – купалок, полуденниц, леших, гуменников, банников – навидался вволю. Украдкой, мельком, из укромного уголка, но видал, и как шутят они над людьми, и как блазнят, и как по лесу водят легковерного бедолагу. Про вовкулака однажды рассказывал дядька Рагнар – у его батюшки в дружине был норвег, который прыгал через ножи, только он однажды взбесился, пошел грызть лошадей, и его порубала дружина. А вот старые сказки – о жуткой, безглазой Коровьей смерти, о змее-Ящере, о гневливом Перуне-громовержце, о матери Живе и весенних плясунах Лёле с Лелем – казалось, канули в прошлое, растворились по рекам, затерялись в чащобах и глухомани. Как повторяла матушка, кто пшено в горшок сыпал, тому и кашу варить.
– Дай бог светлому князю дожить до ста двадцати лет и ни одного дня из этих лет не печалиться так, как от нынешних горьких забот! – Йошка, похоже, решил, что нашлось подходящее время напомнить о своих должниках. Князь уже дважды выслушивал его пространные, витиеватые жалобы и решение давно принял.
– С Дедюхи Волчка возьмешь свои восемь гривен. Будет рыпаться – скажи, князь приказал платить. С Белоярова дыма – шесть гривен, они надысь двух теляти продали, при деньгах. С Василья Гвоздя – мехами, нету у него серебра. А вдову Ростиславлеву брось. Сам знаешь, брать с нее нечего, а в рабы ни ее, ни детей не отдам.
– Ай, князь, до серебра ли тут, когда в городе суматоха. Как говорил мудрец, маленькому рыбаку достается большая рыба…
– Нет мне дела до твоих мудрецов, нехристь! Получи свои деньги и проваливай с Богом.
– Как говорил мудрец, – Йошка проворно отпрянул, – с поганой собаки и репьи хороши. Беда у тебя, князь, и немалая, разве чудом сумеешь выбраться. Когда ребе Иегуда в Кракове пробовал делать голема[5] и ошибся в пятой букве имени Бога…
– И цидульки[6] твои поганые мне не нужны!!! – рявкнул Борис.
– Замолкаю! Замолкаю и ухожу, – заюлил Йошка, пятясь, – только вспомни, кто сидит настоятелем в Святогоровом монастыре.
Кто сидит настоятелем в Святогоровом монастыре? Семь лет назад столетние стены кое-как укреплял толстобрюхий Геронтий, любитель печеной зайчатины, красного меда и пирогов с грибами. Три года назад чревоугодник утонул в Буге. Новый пастырь прибыл из самого Киева, болтали, мол, с кем-то в Лавре не сошелся характерами. Звали его Евпатий. Прежде чем сесть в обители, монах пешком обошел пол-земли, бывал и в Константинополе, и в Иерусалиме, и в Иордане губы мочил, и на гору Фавор подымался. Бесов он изгонял легионами, больных исцелял божьим словом и за палицу отеческую был не дурак взяться, если кто набегал из Дикого поля… Вот тебя-то мне, батюшка, и надо!!!
