Только подумала – и как раз воды не стало. Вадим всем ограничитель сделал на четыре минуты. Сначала ругались, а сейчас все привыкли, успевают. Руками поскорей двигать – всего и делов.
Вытерлась и опять к Денисовым бумагам. А если это его дневник? Нет, был бы дневник, Денис сказал бы: «дневник, не смотри». Но не дурак же он – после «не смотри», понятное дело, засвербит так, что обязательно полезешь смотреть. А, может, он с такой мыслью и дал – хотел, чтобы я посмотрела? А вдруг там про меня? Может, он мне прямо говорить не хочет, всё-таки они с Егором друзья как бы. Вроде.
В общем, если дневник, то сразу закрою. Сама себе вру, сама верю. А ещё туда же, про воспитание детей лезу рассуждать. О, господи.
Вытащила из файлика пачку листов. Ещё на принтере печатано, таких давно уже не видела. И почеркушки синим карандашом.
«Ветер шарахался из стороны в сторону. Как шпиц на поводке…»
– Кэ-се-ни!
«Кровь на ботинке… отрубленная рука… напильником по зубам… режут сухожилия». Никакой это не дневник, конечно. Это повесть или рассказ. Рассказ, наверное. Мало листочков.
Что это? Про что? Новые ему рассказали – вот про что. Говорили, что из них кто-то в Покровской колонии был. Сбежал. Я сама с не разговариваю с ними, а от наших слышала: там страшное творится. «И напал на Авраама ужас и мрак великий, и птицы слетались на рассечённые тела». Крепко в меня всё это вколотил родитель — и не хочешь помнить, а помнишь.
А печатные буквы откуда? Принтера у нас нету, от руки всё пишем. Аркадий, наверно, дал. У него в музее древностей чего только нет: и радиоящик с лампочками, и дискофон с заводной ручкой. Нет, не дискофон, а патефон и…
– Кэ-се-ни! Завтлакац!
Как пахнет вкусно!.. Листочки в файлик, файлик в рюкзак, рюкзак на полку и бегом на кухню.
Неудобно тянуться, когда в чужом доме завтракать зовут. Нине я сразу сказала: всю работу пополам. Если она завтрак сготовила – я посуду мою. Она за уборку взялась – значит, в следующий раз я. А так-то стараюсь поскорей успеть да побольше сделать. Она отёкшая и зеленушная какая-то и присаживается всё время. Наверное, болит что-то, но Эдуард Василич ведь тоже видит, а он доктор. Не лезу я с вопросами.
Но зачем Денис эти ужасы расписал, да ещё и мне подсунул? Не боюсь я этого всего, теперь чего уже бояться. Но зачем? И так вокруг кровь и смерть, не хватает ему, что ли? Или он для истории пишет? «Ветер шарахался, как шпиц…» Нет, историю так не пишут. Это рассказ.
– Ой, как вкусно! А что это?
А и правда вкусно.
– А это морковный омлет. Старинный польский завтрак, – сказал Эдуард Василич. – Я же поляк наполовину. Бабушка такой делала. Как-нибудь научу, если спать не будете до девяти часов.
– Я не спала! – закричала я. – Я на дойке была. Каждое утро!
– Не знаю, не знаю, – поджал губы Эдуард. – Не знаю. Глаза заволокнутые, вид лица – мечтательный. О коровах так не мечтают, а вот о…
Он не договорил. Дверь распахнулась, и в кухню вошёл мой родитель, а с ним ещё четверо из новых.
– Мир вашему дому, – сказал родитель и новые что-то буркнули. – Ангела вам за трапезой, – добавил он, а четвёрка промолчала. У них и лица как песьи морды, и щели вместо ртов. Про ангела – такое уж им не выговорить. Непосильно. – Пришёл забрать дочь мою, неразумную Ксению, – сказал родитель. – От всей души вам благодарен, что приютили её. Простите меня, нерадивого, что воспитывал её худо и что доставила она вам хлопоты невместные.
