В темноте и пустоте может подсказать только собственное тело. Даже, если не помнишь, чьё оно. Но оно подскажет. Не помню, как создавал эту верёвку, как вязал эти узлы. Сколько раз я вот так просыпался? Раз сорок за полтора месяца? Неважно.
Да, что-то добавляют в еду или в питьё. Но почки мои берегут. Так. А в следующем ряду шары не по порядку чередуются на «цвет-полосу». Но это неважно. Важно вспоминать.
Ощупал края тюфяка и топчан, наткнулся на выступающую шляпку гвоздя. И опять еле удержался, чтобы не засмеяться.
Вот оно! Как в детстве кричали: «Вот оно – оно!»
Кончики трёх пальцев по кругу болят и саднят. Болят от этой самой шляпки. Значит, я в тюрьме. Это не безумие, не галлюцинации. Просто в тюрьме. Я пытался найти, добыть что-нибудь для спасения, защиты, нападения. Незаметно пытался. Лёжа в темноте, расшатывал этот гвоздь. Расшатывал и буду расшатывать.
Я вцепился в гвоздь и принялся раскачивать его, тянуть и шатать. Он не поддавался, пальцы горели огнём. Я узнавал эту боль, и она меня радовала. И даже приятно было от этой боли. Подцепил ногтями и тянул, шатал, качал шляпку.
Я у врагов. Были бы друзья – уже стояли бы рядом. Ничего не болит – значит, меня не били, не пытали. Но стёрли память.
Как? Зачем? Что-то им от меня нужно. Стереть память – это непростая штука.
Что им нужно? Какая разница, если я себя не помню. Неважно.
Что я могу сделать? Ничего. Шатать гвоздь, вспоминать и держаться.
Надо забросить себе веревку на следующий раз. Интересно, дальше я прошёл, чем в предыдущее пробуждение? Или меньше? Наверное, первый раз было совсем трудно – но я этого не помню.
Если каждый раз я просыпаюсь заново и не помню себя предыдущего, значит, я не один. Значит, нас, меня – много. Я всё-таки засмеялся.
Засмеялся и стал повторять вопросы-ответы, откладывать в дальний тайник головы бильярдную пирамидку с разноцветными шарами и подсказками. Голова – главное. Главное – это голова, начни с неё, это – первый шар.
Вспыхнул свет. Бетонные стены со следами опалубки, мой топчан, мощная стальная дверь, в углу – дырка и кран. Ага, они услышали мой смех и включили свет. Значит, «они» постоянно наблюдают. Значит, я «им» зачем-то очень нужен. Жутко хотелось есть. Это хорошо. Аппетит – это хороший признак. Отказываться от еды и воды неразумно – заподозрят, начнут колоть что-нибудь.
Ничего. Проснусь и снова всё вспомню. Я смеялся и ел. Какой-то ветчинно-рубленый фарш из банки, хлеб. Выпил тёплый чай, лёг и начал засыпать, укладывая шары. Голова, окантовочка, тюфяк, блямбочка на ногте, гвоздь и боль под ногтями. Голова – верхний шар, потом два. Цветной – вопрос, полосатый – ответ. Главное – это голова…
Я изо всех сил дёрнул ногтями за шляпку, порадовался резкой боли и уснул.
Ксения
– В феврале шестнадцать исполняется – пускай замуж идёт. Хватит дурью маяться.
– Что значит: «пускай идёт»? Куда ей замуж в шестнадцать-то лет?
– Туда. Куда всем – туда и ей. Ничего нового не придумали. А что навыдумывали – то сгинуло. Егор – хороший парень, надёжный. Нечего ей хвостом крутить. Поманила – а теперь что? Пускай живут семьёй отдельно. Подальше от Василисы и Даши, чтобы скверны не набирались.
– Прекрати.
Мама возражала устало, пыльным голосом. Видать, не в первый раз это слышит.
– «Прекрати – не прекрати», а за дочерей я в ответе. А эта… Правильно говорят: от осинки не родятся апельсинки.
– Как же ты можешь?! Всегда говорил, что она – как родная тебе, а теперь – вот так?!
