И в последний фестивальный вечер, когда все мы толпой стояли у ресторана, где заканчивался наш прощальный банкет и я распихивала народ по автобусам – кого на вокзал к вечернему поезду, кого – в гостиницу отсыпаться, он подошел ко мне. Нет, даже не подошел, а вроде как мимо проходил и тормознул, чтобы зажигалочку к моей сигарете поднести: я прикуриваю, а он говорит вполголоса и быстро: «Мне сказали, вы работу ищете? Может, обсудим? Например, сегодня, у меня в номере, после одиннадцати», – и на последней фразе запнулся, бедный, сглотнул. На это вот его запинание я, видимо, и среагировала – вместо полагающегося у меня: «Спасибо, но у меня сегодня свидание с любовником», я вдруг сказала:
– Хорошо.
В одиннадцать пятнадцать прошлась я по гостиничному коридору и стукнула тихонько в его дверь. Дверь открылась сразу же.
– Проходите, – говорит.
А на столе свечи горят, шампанское, бананы и виноград: типа, ва-а-ще!
Я вхожу, он за моей спиной дверь закрывает. Тут еще замок двери, сволочь такая, лязгнул. А для меня-то дверь открылась беззвучно.
– Устраивайтесь, – говорит. – Хотите шампанского?
– Хочу, – говорю я. У меня вдруг в горле пересохло.
А он – ничего: руки не дрожат, голос ровный. Запах какого-то лосьона, то есть он после душа. Так же, как и я. Разлил шампанское, поздравил меня с окончанием моего марафона.
Ну а я очень старалась, чтобы незаметно было, как меня трясет. Я, разумеется, понимала, зачем пришла. И я знала, что это неправильно! Потому как не я его выбирала. Ну а что касается работы, то работа мне, конечно, нужна, но, извините, не настолько. И тем не менее, я – здесь. Я пришла. Сама. Мне страшно, но и этот страх зачем-то мне нужен. Я в любой момент могу сказать: «Извините, но я передумала, я, пожалуй, пойду к себе», – и, как ты знаешь, хрен меня кто остановит. Но я точно знала, что не уйду. То есть харассментом я просто воспользовалась как поводом дать себе волю.
Никаких усилий изображать непринужденность я даже и не предпринимала. Я встала у окна, точнее, у стеклянной стены, внизу у моих ног— горящий огнями город и залив. Он тоже замолчал. Подошел сзади, осторожно взял за плечи, чуть-чуть подождал, ожидая реакции. Я не пошевелилась.
Про «дальше», извини, рассказывать не буду. То, что потом было, я даже сексом не могу назвать. Как будто что-то еще вошло к нам в комнату и мы ему просто подчинялись. Так сильно у меня и было-то в жизни – на пальцах одной руки пересчитаю…
Такой вот был у меня харассмент.
Потом, уже под утро, когда лежали рядышком, обсыхали, такие вдруг родные, он, придурок, голос подает:
– Если хочешь, поговорим о твоей работе.
– Ты о чем?! Совсем с головой плохо?
– Извини, – говорит. – Ради бога, извини!
И чувствую, это у него от души.
Нет-нет, больше мы не виделись. Я не захотела. А зачем?
Наш разговор я сел записывать сразу же, как проснулся. Какие-то ее фразы я записал дословно, они как будто царапины во мне оставили, и мне нужно было только поставить в них иглу звукоснимателя и записывать под диктовку, а какие-то приходилось воспроизводить по ощущениям, оставленным ими. То есть этот сон я отчасти уже как бы и сочинял – с записью снов иначе не бывает, – но, честное слово, я очень старался воспроизвести его максимально приближенным к реальности.
Ну а что осталось в памяти в абсолютной сохранности – глаза закрою и вижу, – так это сам вокзал, где мы сидели. Поначалу сидели «мы», а потом – я не заметил, когда и как, – потом там уже сидел я один и слушал ее голос. Всё, связанное с ожиданием ночного поезда и встречей человека, нужного моей ночной подруге, рассосалось само собой – слишком пустынным, я бы сказал, оцепенелым был тот вокзал. И ясно же, что никакой поезд сюда уже не придет, что кроме меня на этом вокзале никого нет и быть не может.
