Он косит глазом: вот она. Стоит перед львом, вытесанном из камня. Странное у нее выражение лица, да и вся мизансцена: как будто они знакомы, но лев зачем-то делает вид, что нет, не знакомы, лев смотрит перед собой и чуть вверх, как бы не замечая стоящей перед ним женщины, и женщина наблюдает за ним с легкой усмешкой.
Потом она поворачивается ко льву спиной, она идет к скамейке под деревом в углу двора. Походка прежняя – спокойная, вкрадчивая, ну разве только чуть более расслабленная, чем несколько минут назад. Значит, их фотосессия может продолжиться. Он делает еще пару снимков Будды, улыбающегося ему из глубины павильона. После Будды он опускает голову к «соньке», включив ее на видеосъемку, чтобы сделать круговую панораму. Он стоит посреди двора, опустив голову к камере, и медленно поворачивается, наблюдая на повернутом вверх экранчике видоискателя плывущий вокруг него двор и ожидая, когда появится на экране дальняя скамейка, на которой сейчас сидит она, он уже положил палец на рычажок зума, чтобы приблизить ее фигуру, когда она войдет в кадр: храм, дерево, курильница, коленопреклоненные паломники, группа немецких туристов и, наконец, ее скамейка под деревом. Пустая. На этот раз он даже не удивляется. И не останавливает замедленного кругового движения камеры. Среди людей, находящихся сейчас во дворе, ее уже нет. Он знает это и без камеры.
Он опускает камеру и идет к воротам в следующий двор – но уже больше по инерции, нежели с надеждой… Ну да, что и требовалось… Ее ты больше не увидишь. Да и что еще тебе надо от нее?.. Так что не гневи Бога. Не смеши, я хотел сказать. Или тут принято вспоминать не Бога, а Небо? Чужое небо, которое приняло тебя и одарило с неожиданной щедростью. Это была даже не мысль, которую бы он подумал, это было чувство, которым он в этот миг почувствовал себя, бездумно передвигающего ноги в потоке людей, идущих к воротам монастыря; и проход по длинной монастырской аллее сопровождался еще одним неожиданно острым переживанием – благодарности потоку бесконечно, казалось бы, далеких ему людей за то, что они есть, – отроческое ощущение, про которое он к старости, как ему казалось, забыл окончательно.
И это были последние – истомные, блаженные – минуты, проживаемые им в монастыре. Далее ему предстояло, выйдя из ворот, повернуть направо, со двора на улицу, чтобы оказаться под висящий над тротуаром синим знаком пекинского метро.
К чему бесплодно спорить с веком?
А. Пушкин
Мы расстались на перекрестке у площади Онсе.
Я следил за тобой через улицу. Ты обернулась и махнула на прощанье.
Между нами неслась река людей и машин; наступало пять часов обычного вечера, и мог ли я знать, что та река была печальным неодолимым Ахероном.
(Я не стал ставить здесь кавычки – тот, кто помнит начало этого рассказа Борхеса, цитату узнает, ну а для тех, кто не читал, следующие цитаты буду обозначать кавычками. Прервался же я для того, чтобы отметить следующее: из двух имен реки в Аиде, через которую Харон перевозил души умерших, Борхес выбрал имя реальной, на картах Греции присутствующей реки, но отнюдь не имя мифологического Стикса, хотя нужно сказать, что Стикс тоже был на географических картах, правда, картах уже не греческих: Стикс отметился на краеведческих схемах города Перми в качестве малой реки, впадающей в реку Егошиха, по которой проходит часть границы Ленинского района города, – уж больно впечатлительными, как и все мы, книгочеи-провинциалы, оказались пермские обыватели XIX века: «Начитанное в греческой мифологии „образованное“ пермское общество назвало ручей, отделяющий кладбище от города, Стиксом», – очень легко, имея под рукой Википедию, изображать борхесовскую эрудицию.)
