Освобождённый - страница 15

– Саша, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Возможно, это в силу моей отстранённости от военной тематики, – хотел оправдаться и обрезать разговор Макс, но неугомонного соседа остановить уже было невозможно.

– Да всё ты понимаешь, – прошипел он, доставая вторую четвертушку коньяка и разворачивая на столе едко пахнущую чесноком колбасу. – И все вокруг тоже всё понимают. Понимают, что мы прокакали Украину, что мы предали русских Донбасса. Что мы допустили массовые убийства людей, которые попросили у нас помощи. Русских людей. Так, наверное, жить легче, с шорами на висках, чтобы только прямо видно было.

– Я лично никого не предавал и ничего не …

– Подожди, я не всё сказал, – перебил Саня.– Ты, вот, журналист, слышал, небось, о таком военном диктаторе, Пиночете в Чили? Слышал, да?

– Ну, да…

– Осуждаешь его?

– Его, кажется, весь мир осудил…

– Во-о-от! Весь мир! Осудил. А сколько он казнил людей, помнишь?

– Нет, не помню…

– А я тебе отвечу. Казнил две тысячи, и тысяча людей пропала без вести. Диктатор и фашист. Всего лишь три тысячи замордованных. Вот так! – перешёл на повышенный тон Саня. – Три тысячи человек за сколько там? За пятнадцать или двадцать лет правления хунты Пиночета. И весь мир его осудил. Так ведь? Так! А украинская хунта всего за восемь лет бомбёжек и блокады Донбасса только по тем цифирям, что на трибуне той самой организации объединенных наций поднимали, казнила тринадцать или четырнадцать тысяч ни в чём не повинных мирных граждан Донбасса. Русских людей! И никто не осудил! Так это я не беру ещё тысячи людей, которых тайно сгноили в охранке и концлагерях, и которые просто, тупо, пропали без вести. О них лишь спустя годы, поверь, заговорит весь якобы прозревший мир. И ты, русский журналист, об этом не знаешь? Не понимаешь, да? Ты, русский журналист, как и тысячи тебе подобных деятелей прессы и телевидения по всей стране, тоже не осудили киевскую хунту. Мы, как страна, только в этом году наконец-то в полный рост заговорили о том, что творилось и творится в Донбассе. И не только в нём. Потому что власть так приказала. Но каждый в отдельности гражданин, как и ты, увы, сидит и помалкивает, делает вид, что не понимает. Вон, посмотри направо, тётенька с большим задом, её дяденька с пузом сумоиста, их чадо с ожиревшими ножками буквой «хэ», лупающее заплывшими глазками в телефон, думаешь, они поддерживают меня? Нет. А ведь слышат наш разговор. Слы-ы-шат. Но наверняка осуждают меня. И как мы должны воевать за нашу Родину, за наш народ, когда чувствуем, что нет поддержки? Может, и есть, но дохлая она, скупая и неискренняя. Воюешь с врагом, и не знаешь, а не стоит ли друг моего врага за спиной? А ведь это и их война. Проиграем мы, поверь мне, не пить «баварского» и им. Каменоломни, рапс, баланда, кнут и вырождение – вот, что их ждёт!

Максим напряг мышцы рук и спины, замолчал и отвернулся в окно. Ему стала крайне неприятна беседа с незнакомым человеком, который направлялся на войну. Ехал не в составе армейского подразделения, а вот так, добровольно, на гражданском поезде, в джинсах, красной ветровке с гвардейской лентой на воротнике и в зелёной футболке. Что им движет? Ненависть? Патриотизм? Национальное самосознание, помноженное на чувство мести? Непонятно.

Максим вспомнил своего отца, который по молодости лет остался на сверхсрочную службу прапорщиком. Поначалу был вполне доволен и собой, и условиями службы, жизни и быта, получил от государства квартиру, которую вскоре удачно поменял на дом, копил на машину. Благо, и потянуть в разваливающейся повсеместно армии было что. А как только рухнула страна, нехотя поползли разбазаренные правителями русские земли под юрисдикцию национальных окраин, так и служба перестала мёдом казаться. И двинул батя на рынок, поначалу торговать с раскладушки тем, что удалось слямзить на военных складах – по большей части обмундированием, а потом раскрутился, прикупил контейнер, накатал поставочные маршруты, и пошло торговое дело, не успевал завозить обувку и тряпьё для таганрогского населения.