Осень постепенно вступала в свои права, желтели и опадали листья, и шуршали под ногами, когда Аля выбиралась в недалёкий лес. Стояла чудная погода – «бабье лето». Аля не работала уже, и это блаженное состояние, согретое природой и взволнованными письмами Бориса, очень помогало ей перед родами.
Вот-вот, должны были начаться схватки, и доктор предложил ей лечь в больницу, чтобы не нервничать, и не бегать по улице, когда роды уже подойдут. В больнице ей отвели маленькую коморку рядом с туалетом, и она редко выходила оттуда, боясь встретиться с кем-нибудь из фронтовиков. Случай с капитаном-лётчиком не выходил из памяти. Девчонки передали ей, что он уже выписался и уехал на фронт.
Роды начались ночью, доктора вызвали из дома, и он прибежал весь заспанный и взлохмаченный, но в хорошем настроении, и сразу приступил к делу. Всё прошло легко, и Аля даже не поняла ничего, когда доктор поднёс к её лицу розоватого цвета младенца и весело закричал:
– Дочь у тебя, дочь!
Заботы о дочке полностью захватили Алю, она даже Борису стала реже писать. Самое главное, что у неё было молоко, и вначале этого было достаточно. Соседи и рабочие с завода старались проведать её, принести чего-нибудь съестного.
Долго тянуть с выбором имени она не могла, надо было регистрировать ребёнка, а обсудить это с Борисом никак не получалось. И тогда она выбрала имя сама. Имя, каких в этом городе отродясь не давали детям. Имя, напоминающее о далёкой, жаркой стране на берегу тёплого моря, о диковинных плодах, которые она никогда в своей жизни не пробовала.
Аля назвала свою дочь Оливией.
Она с тревогой ожидала, как воспримет Борис рождение дочери, ведь он так хотел сына. Но он даже обрадовался, дочь вносила какую-то нежность и таинственность в его представление о детях. Зима кончилась, и победная весна стучалась в заклеенные окна. Борис писал, что они уже идут по Германии. В один из таких тёплых солнечных дней, случилось то, что разделило её жизнь на две неравные части.
Пожилая почтальонша, которая всегда приносила ей письма от Бориса, в этот раз как-то неуклюже, зацепив стойку, протиснулась в ворота, и не глядя в лицо, вручила конверт. Потом согнувшись, поправив на плече тяжёлую сумку, быстро, быстро ушла. Аля поблагодарила, взяла письмо и даже не посмотрела на него, на руках крутилась и капризничала дочка. Наконец, успокоив дочь, воткнула ей в рот соску-пустышку, посадила на скамейку, и только тогда взглянула на письмо. Сердце бешено заколотилось, вместо треугольника – конверт, незнакомый почерк. Она трясущимися руками разорвала непослушную бумагу. Строчки запрыгали перед глазами: – «Ваш муж Борис Шаталов… погиб».
Солнце померкло… небо раскололось… она закричала, потом завыла, упала на рыхлый, мокрый снег и царапала его одеревеневшими пальцами. Неизвестно сколько прошло времени, очнулась, громко плакала замёрзшая на скамейке Оливия. Аля схватила дочку, прижала к груди:
– Одни мы теперь остались, доченька, нет уже нашего папы.
И слёзы ринулись из глаз её, и запричитала, и забилась в истерике. Такой застала её вернувшаяся с работы мать. Она увидела конверт и сразу всё поняла. Обняла Алю с дочкой и повела в дом, посадила на диван. Оливию уложила в кроватку, а сама вскипятила чай, заварила покрепче, и поставила на стол перед дочерью, уже час смотревшей куда-то в пространство пустыми, безумными глазами.
