Тубист Павлик среди тогдашних училищных духовиков был самым молодым студентом, почти моим ровесником, небольшого росточка светловолосый и голубоглазый. Когда он брал в руки свой огромный инструмент, существенно превышавший размерами и весом знакомый мне баритон, садился на стул и начинал играть, то складывалось впечатление, что он весь за ним прячется, а извлекаемые им из тубы низкие басовые звуки никак не вязались с внешним обликом весёлого и жизнерадостного паренька, с которым у меня сложилось доброжелательное общение. Кроме обучения в музыкальном училище Павел был ещё занят в оркестре Горзеленхоза, про который он мне время от времени рассказывал.
Было в нашем городе в семидесятых-восьмидесятых годах такое предприятие – Горзеленхоз, которое занималось, как следует из его названия, озеленением городских улиц, скверов и парков. А ещё при этом предприятии нештатным образом функционировала небольшая группа музыкантов-духовиков, которые предоставляли населению услугу по музыкальному обслуживанию ритуальных мероприятий, похорон то есть. Они, несколько человек, днями в свободное от других занятий время сидели в беседке во дворе девятиэтажки недалеко от музучилища и то играли в домино, то неспешно выпивали – поджидали клиентов, а люди знали где искать нужную музыку в печальный день. Это и был оркестр Горзеленхоза, или, как они сами себя называли, оркестр «Земля и люди».
В моей юношеской психике в каком-то мрачном виде отражалась образность похоронного обряда: тяжёлая эмоциональная обстановка, чёрный креп на одежде провожающих, драматизм расставания навеки, горе безутешных родственников, а ко всему ещё печальная возвышенная музыка шопеновского «Траурного марша». И этот сосущий душу тембр звучания ансамбля медных духовых с всплесками металлических тарелок и гулким большим барабаном… Деятельность же в качестве похоронного музыканта виделась мне просто невероятной, запредельной для психики нормального человека.
В оркестре «Земля и люди» функционировали в основном малознакомые мне музыканты, взрослые и опытные, немало поигравшие на таких мероприятиях. Лабать жмурá10 – так они называли оказываемую ими услугу. Совсем юный Павлик попал играть к этим угрюмым небритым и не очень трезвым дядькам, благодаря редкой своей музыкальной специализации – никто кроме него не соглашался играть на тубе.
Однажды мы с ним разговорились о том да о сём, и я посреди прочего поинтересовался, каково ему на таком мрачном мероприятии, как похороны, и не угнетает ли его это занятие, на что он ответил мне следующее:
– Знаешь, поначалу было вправду как-то жутковато, а со временем ничего, попривык. Да есть во всём этом и приятный момент – идёшь, лабаешь и чувствуешь, как в карман потихоньку затекает червонец11… Где ещё его возьмёшь?..
– А почему «жмурá»? – спросил я вослед.
– А как ещё? Ты лабаешь, а он жмурится…
Вот так жизнь человека и складывается, угрюмые философы из того оркестра, бывало, говаривали:
– Улыбался, хмурился, а потом зажмурился…
Давно слышал, как железнодорожники свою трудовую карьеру не без иронии измеряют периодом от последнего звонка до последнего гудка. У музыкантов же есть свои профессиональные мерки тому, что осталось за плечами. Так, характеризуя свой большой творческий и исполнительский опыт, они скажут, что переиграли всю музыку от Баха до Оффенбаха, то есть от глубокой классики до лёгкой оперетты, а жизненный путь определят расстоянием от Мендельсона до Шопена.
