С учителишкина чаепития зло озяб я, полем идучи неспешно, куда дорожка моя проторенная лыжная вела, до ельничка. А в лесу тишина, и об учителишке забыл. Солнышко низенько с полдней сошло, лишь снег похрустывает под лыжами. Встану и слушаю предвечернюю благодать, дышу ею…
Так до дому добрел. Совсем уж присмерклось, в окне огонек. Неужто уходя поутру запамятовал? Нет, бабеночка моя встречает. Приехала! Отгостевала у сестер в городе. И слава Богу.
Я бороду огладил, и расцеловались.
– А ты никак синиц в лесу привечал? – смеется.
– Нет, – удивляюсь, – не привечал.
– Гляжу, идет, снежинки роятся, сам что-то насвистывает. А птахи над головой так и порхают…
– Неужто взаправду?
Щи у меня хоть вчеродневные, да на сальце, с гусятинкой. В печи стояли, накрытые, ненастывшие. Картошек чугунок. И хлебушка нарезал.
С молитвой сели за стол друг подле дружки. К праздничку нашему я и чарочку не миновал, на лесной ягоде… Вскорости бабеночка моя пошла постель разбирать. Оба с дороги, ей же большая выпала, так что и по непозднему часу на покой бы можно. Поглядываю на ее дородный стан, на прядку у виска. Ах, Господи! И сама на меня косится… В молодости, бывало, руки к груди прижмет, как защиту ищет, тем пуще прельщала – покорностью ласковой…
Уснули мы, изнежась, проспали зимнее утро.
А уготован нам был подарочек посередке крыльца – нагаженное. Еще снежком не припорошило…
Зачем так-то? что же это?
Накинул шубенку и прямиком к дому переселенной семейки. Хамовой ее именую. Прошлый год сюда докатились, беженцы, по слухам… Сам, мужик гонорный, с бабой и отпрыском, да двое его холостых братьев. Эти – так на так. Пащенок же истинный варвар! Шкодлив, мстителен – пакостник. С отцом его не разговор. До чего ж увертливый, дурачком держится, вроде учителишки-коммуняки. Один из другого проглядывает… Смешно им, что не услышат: «вон чаво, я и не знал, так-так, угу-угу!» Ничего иного. То пьяный балаболит похабное. Хам и есть.
Сейчас бы его щенка в охапку да носом потыкать! Очень я раздосадовался. Однако на полдороге поостыл. Умом понимаю, негоже злом на зло. Да всегда ли ум-то разумен?
Придержал я себя, вернулся.
А днями как-то папашка сопляка, вижу, отдуваясь, волочит на санках где-то отодранные полкрыльца. Брошенного жилья там-сям набирается, на коих крыша завалилась донизу, а иные еще постояли бы. Умирает одинокая жительница, следом и дом ее. Не трогали, почитали память об усопшем… Из каких краев это воронье залетное, я не вникал. Будто бы бумага есть, завещание на пятистенок. От тетки, которая померла в позапрошлый год. Самого ли тетка, жены ли…
Загородил я мужику дорогу, говорю:
– Крылечко-то никак покойницы бабки Борисихи? Без спросу взято. Стало быть, краденое. Ай-яй-яй!
– Ай-яй-яй! – мужик мне тем же в ответ. Дерзит.
Ладно.
– Твой пащенок у меня напакостил. Не с жалобой я, а с уведомлением. Думай пока!
– Не словил? – интересуется.
– Кабы так-то.
– Вот, начальник, и суда нету.
Ни о чем, как обычно, пустой разговор. Не снеси я дерзость, а вздерни за грудки – важу-то я знатно и росту приличествующего… Господи, пошто сызнова подавил гнев во мне?
И сам себе ответил: поделом. Как ты, так с тобой. И в растерянности теперь… Не уважаю этого человека, не могу, укоряюсь, что духу моего не хватит добром-миром и ублажением мерзости унять, сам пути не вижу, молюсь страстно, вожделяю от Господа воли Его, знака светлого. Стыдно мне…
