Или:
– Алексанванна, нынче на остановке сколезь, как на катке. Давайте вместе с работы – в четыре-то ноги устоим!
Алексанванна, Алексанванна…
А ее: «Зойка». Больше никак.
Но стоит начальнице за порог, делает ей рожу:
– Ишь, «Зойка». Я тебе не Зойка, а Зоя Сергеевна.
– А ты поставь себя на высоту, – советуют.
– А дай, думаю, промолчу.
Алексанванна самодурка. Как любой начальник при скромном уме, возражений не терпит. Самой молоденькой особенно попадает – за то, что «умницей себя выставляет», вон и из отделов только к ней да к ней. Алексанванна смириться не в состоянии, объявляет молоденькой бойкот.
И забегают теперь лишь «на два-три словечка», когда начальница отбудет в Зойкином сопровождении «побаловаться» сигареткой.
– А знаете, они ведь похожи!
И разыгрывается сценка: шествующая Алексанванна и бегающая вокруг Зойка с зажженной спичкой. Меняют местами: Алек-санванна семенит на полусогнутых и попискивает «ты начальник – я дурак»…
Нет, не очень получается.
Вообразить Зойку не Зойкой, чтоб Алексанванна у нее на «ты» и «деичка»? В кровушке, в костях, в «недрах» Зойкиных российское вековое холопство. Какое там – «на все свое мнение»! Помалкивает, где ее «мнение» ни в грош!
С работы дорога – парком, тишина, синие сугробы. И дай-то бог Зойке без Алексанванны. О своем намолчаться.
Обычный был день среди прочих: пасмурное солнышко, мартовское… Шла сквериком от метро – вдруг шквальный лиственный вихрь! И тьма.
Кое-как добрела до дому и легла, вслушиваясь в шум в висках.
Поликлиническое обследование не выявило ничего.
– Обморок? Знаете, милочка, при такой жизни…
А у «милочки» странные сны из ночи в ночь!
…Она еще при матери, с высоченного пятого этажа – глушь деревянных заборов и белый особнячок в заметеленном переулке… где-то скалывают лед, ломкие удары… она с портфельчиком на ступеньках подъезда и думает о себе страдальческой влюбленностью в нее невзрачного студентика, его обожанием. Неуютно, тревожно… спрыгивает со ступеней и по ледяному крошеву к остановке трамвая, белый особнячок оборачивает намалеванные колонны…
Позвонившая питерская подруга больше озадачила, чем утешила.
– Кому-то, Ксюшенька, ты здорово не порадела. Напрягись, вспомни.
Она попыталась… Нет, ничего чтоб из ряда вон.
– Мистика какая-то…
Подруга была давняя, с восьмидесятых. Перезванивались, переписывались. В почтовом ящике письмецо – радость! А приезды когда вздумается!
После института пригласили в газету, что ж что отдел писем. Писать, печататься! С первым своим сочинением прямо к главному. Оценил: «Чего в письмах торчите? Давайте-ка в командировку!»
А куда, как не в Питер, музейный, она не была.
Получилось – за обретением подруги-искусствоведочки да за похвальным словом интеллигенции.
«Похвальное слово» пошло в корзину.
– Советскую власть надо прославлять!
«Прославлять и поменьше заглядывать в рюмку». Изречение босса загуляло по отделам. Вывешивали на стенах. Не забыли и мооровский плакат. Буденовка на лбу и требовательно простертый перст: «Ты прославляешь?»
Питерская подруга была в восторге. Телефонные звонки начинала с вопроса: не зажигает ли главред свечки в своем кабинете – побродить среди огоньков, похлопывая в ладоши: прочь, скверна, прочь!..
* * *
Давно ни особнячка, ни трамваев. Небо в окнах матери с ее сожителем заслонили многоэтажки.
Нет и пафосной газетки с отделом писем. Есть временно существующий некий «Интеллектцентр», где томятся трое незамужних очкастеньких девиц и она в умственных разговорах о состоянии нравственности.
