Когда чибис взлетал, человек видел белый лоск откинутых косых крыльев и в знойной сияющей высоте облака. Точно голубые медленно кипящие дымы, текли они к югу.
Стриженый голый затылок жгло солнцем, плоский фанерный ящик, в каких носят плотницкий инструмент, тяжко придавливал лопатки, но путник был еще не стар. Распахнутый офицерский китель с потертыми плечами сидел тесно, и шагал путник в сапогах обочиной прогона широко и ходко. Изредка вытирал он потную, по-крестьянски белую, незагорелую грудь. На груди у него, вперевес, покачивалась холщовая кошелка. Из нее торчал железный черенок молотка.
В первый день июня случилась большая беда: перекрывал крышу на колхозном телятнике и вдруг увидел, как быстро и ярко занялось над серединой деревни. Бросился на огонь, на валивший за осокорями дым – а уж изба полыхает, как свечка! Дочиста погорели… И осталось их шестеро с женой и детьми. А «старшого» – мальчишку-подростка в школьной курточке и картузе – на каникулы отец отрядил с собою на заработки.
Мальчонка перебегал по глубокой пыли, забирался в хлеба. Слизывая пот с губы, он замирал в восхищении, когда с плачем низко пролетал чибис и от крыльев по щетинке колосящейся ржи бежали короткие ветерки…
– Чьи вы, чьи вы! – сказал путник, всхлипывая и кривя рот. – Эх ты, мать честная, Васек…
Они шли по косогору к лесу, который виднелся верхушками.
Шли издалека, из-под самого района, в совхоз. В прошлое лето горбатый холостой парень их Подосинок – рассказывали – поставил сруб, покрыл железом. Вот и шел туда человек сложить печь и голландку.
В полдни Прохоров выходил на крыльцо, горячо пахнущее разогретой крапивой и птичьим пометом, мыл руки в кадушке. И Васек бросал молоток, которым отбивал каменно крепкую известку от старого кирпича, сваленного в углу двора.
– Бабка звала? – шепотом спрашивал он и глазами показывал на старуху хозяйку. Она стояла, заслонив дверной проем, у порога на земляном полу, расставив босые оплывшие ноги.
Вдвоем тихо входили в древнюю, низкую избу хозяев и рядом садились на лавку под наклонившуюся стену, под окошки с серыми стеклами.
Старуха ставила перед ними по миске щей со свининой, шипящую, брызгавшую сковородку картошек на сале, ставила и бутылку водки:
– Ешьте, пейте! Егорка-то мой все на совхозной пасеке пропадает, все на пасеке…
Прохоров в смятении опускал глаза. Ему до смерти хотелось выпить, но он боялся запить: пока не видел водки, жил со строгостью к себе, с тревогой об оставшихся без угла жене и детях…
Весь изболевшись, Прохоров брал ложку и пододвигал миску поближе.
– Да, правда, жара морит… Такой прогноз погоды держится. Неподходящий момент, хозяйка. Мне вино не требуется, – говорил он, посматривая на сына, на его закушенные губенки.
– И как же это, милый, стряслось с тобой? – участливо спрашивала старуха. – Какое тебе переживание!.. Надолго из колхоза отпуск?
Она проходила, астматически, со свистом дыша, по избе, садилась на лавку, наваливаясь спиной на окошко, и зорко глядела на печника:
– Новый-то дом рубят небось от колхоза?
– Да у меня и был новый! – встрепенувшись, отвечал Прохоров. – Трех месяцев не простоял, я и застраховать его не успел. Нету страховки… До нитки все сгорело – ребятишки набаловали… Во – что есть на мне, то и есть.
Иногда к обеду приходил и Егор. Он вешал у двери кепку и, закатав рукава на длинных руках, плескался над тазом. Егор был парень общительный, словоохотливый: садясь к столу, пожимал руку Прохорову, весело спрашивал, блестя мелкими черными глазами:
