Мат, естественно, сочетался с политикой, «гребаные фашисты» и «сраные коммунисты» были обречены в равных количествах, но я искал высокую драму, в которой Джанни и Луиджи в предрассветной тьме перед расстрелом отчаянно выковыривали надпись, что они никого не предали и «да здравствует». Но большинство надписей подтверждало то, что я уже знал сам: пребывание в тюрьме означало скуку, черную скуку; у заключенных отобрали их эмоциональные бронежилеты, будь то филателия, или рутина офиса, или просто позирование перед зеркалом в женском белье, и теперь они видели себя такими, какие они есть, и ничто их так не страшило, как это.
Больше всего меня тронула надпись, сделанная юной румынской монахиней (до тюрьмы РЧ была женским монастырем).
«Христос, знай, я тебя люблю», – писала Сестра Тереза, в миру Мария Тудореску, наполненная любовью к Спасителю. Зажмурившись, я видел ее маленькие смуглые кулачки, затачивающие железное распятие, чтобы им вырезать эти слова: «Ты видел, как я тебе махала?» И тут же перейти в чувственное: «Toccami, коснись меня, Иисус». Увидев юную Марию, у которой под рясой ничего не было, я тут же сам уверовал и одновременно испустил стон, глядя на ее исступленное «Baciami baciami Gesu» [Целуй меня, Иисус], я видел, как ее губы сомкнулись на все том же распятии, – язык-то умерь, сестрица! Я больше не мог…
Слава богу, дальнейшую мольбу закрывали граффити более мирских эмоций. Я одернул штаны, прикрывая собственные эмоции, и позвал Серджио:
– Эй! Итальянская сборная не выигрывала чемпионат мира с 1938 года, так?
Серджио вздохнул, встряхивая левой рукой:
– Вот зачем ты об этом, Russо? Когда твоя команда хоть что-то выиграла?
– Я просто нашел граффити Azzurri Campioni del Mondo, вот и все. Значит, это самое позднее 1938-й.
– И что?
– И то, что здесь не чистили уже тридцать семь лет?
– И что? Здесь тебе не Хилтон! У вас, небось, ваще!
Надо же, даже у Муссолини не дошли руки, чтобы почистить старую добрую «Реджину». Это тебе не поезда пускать по расписанию.
Но я не собирался сдаваться истории. Я был полностью уверен, что завтра я встречусь с судьей и покину это место навсегда. Призрак Марии Тудореску благословил меня.
День открылся многообещающе.
– Эээ… Гур-чев? Не, не, aspetta… – Охранник поднес к глазам список, чтобы еще раз попробовать произнести мою фамилию. – Гру-чо?
– Граучо. – Я подошел к решетке. – Это я.
– Пошли. Твой адвокат явился.
Я вспомнил, что на Западе, как и в России, подсудимым назначали общественного защитника. В Союзе назначенный защитник занимался в основном тем, что собирал характеристики с работы и от друзей, чтобы показать судье, что ты, в общем-то, нормальный пацан, старушек через улицу – да, взломал ларек, ну… а-сту-пился! С кем не бывает, гражданин судья? Тем более что пожилые родители, беременная жена, трое детей… Так что пять лет за пару ящиков водки и закусь – это многовато, а вот два и два условно – это самый раз, потому что, как хорошо известно, советский суд, он самый гуманный, да какие там алиби-отпечатки-пальцев? вы с ума сошли? вы советской милиции не верите?
Выдержав непродолжительную паузу, судья просыпался и просил защитника повторить рекомендацию. Затем он долго считал столбиком, да и ручка не писала, что одна, что другая… затем он взирал на сумму, имитируя глубокие размышления (на самом деле он уже начинал нервничать, достанется ли ему харчо на обед в столовой при суде, харчо разбирали быстро), и наконец объявлял вердикт: три и три. Я слышал об оправдательных решениях, но это всегда были какие-то чрезвычайные обстоятельства, типа обвиняемый жил на одной площадке с родителями космонавта Поповича или нечто в этом духе.
