Но итальянский общественный защитник будет другим, я был уверен: он подвергнет сомнениям результаты расследования, он не пропустит ни одного нарушения в ходе ареста, присяжные прослезятся, и Фемиде ничего не останется, как прийти к единственно правильному решению, и тогда ей можно будет скинуть дурацкую повязку и приступить к своим «спагетти алла легале».
С другой стороны, зачем он вообще был нужен, если одессит уже во всем сознался и я был невиновен по логике вещей? И все же меня как исправного читателя детективов подмывало любопытство увидеть итальянского Перри Мейсона в работе!
На встречу с адвокатом привели всех четверых. В тюрьме мы общались не очень. Во время прогулки на тюремном дворе я наткнулся на одного из инженеров. Он вел себя недружелюбно.
– Это все твоя вина! Почему ты не сказал полиции, что произошло, сразу же, как только они явились?
– А почему вы этого сами не сделали, раз такие умные? Увлеклись друг другу отсасывать в другой комнате?
Да, это перебор, каюсь, но такие обвинения не располагают к симметричности.
Он замахнулся. Я особенно не испугался – этот тип скорее отдаст полтинник на обед и ключи от машины, чем будет драться, – но предусмотрительно отошел. Кто его знает, на что способен пожиратель бульбы после нескольких дней на пасте с фасолью.
– Сам ты пидор! – вскричал бульбаш. – Я что, по-итальянски говорю? Ты один, кто говорил! Говнюк!
Он сплюнул мне под ноги и произвел драматический выход. Даром что шляпой с перьями не махнул.
Я оцепенел. Я знаю, что не надо выпендриваться своими познаниями, будь то примитивный итальянский или умение украсть машину за 60 секунд, но я почему-то все забываю, что познания могут и будут использованы против тебя же. Подлинное просветление было за горами.
***
Аvvocato был таким же стандартным итальянским красавчиком, как и Серджио, вырядившийся на все сто, в прекрасно сидящем кремовом костюме и отглаженной белой рубашке, подчеркивающей его загар. Что говорить, мама постаралась. Обошлись без рукопожатий – и слава богу: его руки были выхолены, ногти наманикюрены бесцветным лаком. Не разбираюсь в одеколонах, но догадываюсь, что его парфум стоил будь здоров. И выражение-то у него было как у Серджио, презрительно-недоумевающее: «Что я делаю с этими изгоями?» Я чувствовал себя как Жан Вальжан, которого только что вытащили из темницы и который выбирал соломинки из своих немытых, сбившихся в комок волос.
Защитник объяснил, что он ознакомился с материалами дела и в целом у нас был хороший шанс на оправдание, но…
– Что «но»? – взорвались инженеры. – Он – тыкая пальцем на одессита – он во всем сознался! Что еще надо?
– Всякое бывает, – сказал осторожно защитник. – Суд, знаете ли, это такое дело, это целая система, да что говорить, вся страна такая, это такой бардак, bel casino, вечно все не так…
Я уже не буду описывать движения его рук – они не знали покоя.
Мы оцепенели.
– И что же теперь делать? – спросил один из инженеров.
– Да, я вот как раз собирался… у вас есть деньги оплатить мои услуги?
Гром среди ясного неба. Молодой одинокий эмигрант с деньгами? Нам разрешили вывезти из страны по $140 с носа. Кто-то вложился в фотоаппараты (якобы советская оптическая техника котировалась на итальянских блошиных рынках), у кого-то хватило только на матрешки и другой китч. Но наличные?
– Нет у нас ничего.
– Но на свободе? – Адвокат настаивал. – Друзья, родственники? Всего-то сто тысяч лир.
