Не догадываясь относительно характера моих отношений с его дочерью, господин Бардо проявлял тем не менее все большую нервозность. Разрешая мне сводить Брижит в кино, он навязывал нам в качестве сопровождающей Мижану. Однажды та донесла, что видела, как я целую ее сестру в метро. Пилу пригласил меня в свой кабинет.
Он был очень бледен. Губы сжаты.
– Я жду, – произнес он.
– Чего? – спросил я, чтобы потянуть время.
– Я жду объяснений по поводу поцелуя в метро.
Я заметил на его настольном календаре дату 21 июня и сказал:
– Я поздравил ее с началом лета.
Подумав немного, он произнес:
– Поцелуй разрешен в полночь 31 декабря, а не в первый день лета.
– Я решил ввести новый обычай, – возразил я.
Он не мог сдержать улыбки и покачал головой. Но в течение двух недель мы были лишены права ходить в кино.
Брижит было все труднее сносить принуждение со стороны родителей. Чувствуя себя ущемленной, она нервничала и, не видя конца своим мучениям, теряла надежду, часто плакала, и мне никак не удавалось ее успокоить. Однажды мы задержались на три часа, возвращаясь домой. Господин Бардо следил за нами с балкона. Он был в истерике. В то время как я прощался с Брижит перед дверью дома, нам на голову упала горсть монет.
– Ай! – воскликнула Брижит, подобрав двухфранковую монету, упавшую ей на голову. – Это на завтрашнее метро.
Открыв ей дверь, он устроил страшную сцену.
– Я больше не могу вам доверять, – заключил Пилу. – Ты больше никогда не увидишь Вадима!
На другой день, не ведая о запрете господина Бардо, я позвонил в дверь. Открыв ее, Брижит прижала палец к губам и сказала, что мне вход воспрещен. Я как раз собирался уехать на время к маме в Ниццу из Парижа, сказав, что мне плохо работается на Орлеанской набережной, что вдали от столичных соблазнов я быстро закончу обещанный Марку Аллегре сценарий и через три дня вернусь.
Брижит спокойно и грустно посмотрела на меня. Потом, поцеловав меня на прощание в губы, она глядела, как я спускаюсь вниз в лифте. Если бы она мне рассказала про сцену с отцом накануне, я бы наверняка никуда не уехал. А она лишь бросила на прощание вместе с воздушным поцелуем: «Не забывай бедную Софи!»
В тот самый момент, когда я садился в поезд Париж—Ницца, Мижану, Тоти и Пилу собрались поглазеть на впервые за одиннадцать лет подсвеченные памятники – Триумфальную арку, собор Парижской Богоматери, обелиск на площади Согласия и Пантеон. Эта «премьера» призвана была отметить окончание эпохи военных лишений. Париж снова становился Городом огней.
– Поторопись! – крикнула Мижану. – Ты еще не причесана.
– Я останусь дома, – сказала Брижит. – Я плохо себя чувствую.
Проводив родных, Брижит вернулась в свою комнату. Сидя на постели, она гладила старого плюшевого мишку, с которым не расставалась с пяти лет. Смотрела на стены, на которых были приколоты семейные фотографии и ее в пачках совсем маленькой рядом с программкой Реннской оперы, на сцене которой состоялось ее первое публичное выступление. Коллекция плюшевых зверушек была разложена на столике из черешневого дерева вместе с пачкой почтовой бумаги, коробкой для нот и несколькими засохшими листьями.
Она встала и подошла к овальному зеркалу, купленному на блошином рынке. Брижит любила старые вещи, новые ее пугали.
«Бедняжка Софи», – сказала она своему отражению.
Внезапно почувствовав себя очень плохо, она легла на постель. Ее била лихорадка. «Я умру», – подумала она.
