Отчаянный корпус - страница 15

– Так вы, дядько, чи с глузду зъихалы? Я вас на службу до сэбэ нэ приймав. – Безбородко всегда так: коли замечал, что собеседник важничает, тут же переходил на малороссийский говор.

Шешковский совсем закатил глаза и прошелестел одними губами, что пришел по личному приглашению императрицы.

– Ничого нэ разумию! – изобразил граф полную озадаченность и повернулся к приятелю.

– Чего тут не понимать? Дядьку пригласили в чужие гости, – объяснил тот.

– Как же ему быть?

– Как ведут себя на чужом пиру.

– А-а! – догадался граф и хлопнул в ладоши. Тотчас же явился большой кубок. – Вот вам, сударь, штраф за нарушение порядка.

Шешковский стал было отнекиваться и опять ссылаться на важное государственное дело.

– Пий, бисов дид! – вышел из себя Безбородко и так топнул ногой, что на чулке появились новые складки.

– Вы, ваше сиятельство, его звиняйте, – заступился Храповицкий, наблюдая, как Шешковский цедит из кубка, – он в гишпанском не шибко силен.

Убедившись, что вино выпито, граф приказал отвести гостя в костюмерную и помочь подобрать приличный наряд. Храповицкий состроил уморительную рожу и потянул за собой враз захмелевшего старика. В костюмерной он резвился как дитя, ничем не напоминая ловкого царедворца, перебирал наряды и рассуждал вслух:

– Сия одежда палача нам не подходит, зане ваша нынешняя ничуть не хуже. И сей наряд дона Хуана, прелестника многих женщин, вам славы не добавит…

Старик, не вникая в смысл, согласно клонил голову. Только когда Храповицкий забраковал одежду римского гладиатора по причине, что не след выставлять напоказ старые подагрические ноги, он попытался возразить. Правда, не очень вразумительно. Наконец выбор остановился на костюме древнеримского поэта. Наряд состоял из белоснежной тоги, золоченой лиры и лаврового венка.

– Это очень удачный наряд, – говорил Храповицкий, суетясь вокруг Шешковского, – он чрево несытное ваше в складках глубоких припрячет, зеленью листьев лавровых плешку седую прикроет. Надобно лишь подбирати длинные полы одежды, дабы на них не ступити и не удариться оземь… Чувствуете, что глядя на ваш наряд, всяк становится пиитом. Жаль, что вам самому это свойство недоступно.

Шешковский не на шутку обиделся. Он уже начал оправляться от первого хмельного удара и обрел способность говорить.

– Ты – дурак! Тебя не было на свете, а я уже Тредь-як… як… ковскому свои вирши читывал. Я – ему, он – мне…

Храповицкий подпрыгнул от радости и потащил российского Овидия к Безбородко.

– Смею представить пиита нашего бала, гордым обличьем он римским собратам подобный, а изнутри – точный Тредь-як… яковский.

– Ваше сиятельство, явите милость отогнать от меня своего болтливого дурака, – попросил Шешковский, – тако бо сладость будет обретена, не токмо сердце, но душа спасена.

– Чашу ему! – восторженно крикнул Безбородко и бросился обнимать старика. Тот что-то растроганно бормотал в графских объятиях, а когда страсти утихли, смиренно попросил уволить его от пития по причине нездоровья.

– Будь по-вашему, – неожиданно быстро согласился Безбородко, – но в ответ вы должны сочинить оду нашему балу, каковую затем прочесть в присутствии гостей и государыни.

Шешковский поклонился и выдал неожиданный экспромт:

– Тогда скажи, но так, чтоб можно произнесть, – тут же высунулся Храповицкий.